каменоломню, где добывался точильный камень. Потом немцы, убедившись в том, что из него работник плохой, навесили на грудь Антона Захаровича синий крест, означавший скорое переселение мичмана в барак для больных, так называемый «ревир»-лагерь. Этот синий крест ставил жизнь боцмана под угрозу, ибо каждый, кто попадал в барак для больных, обратно уже не возвращался. Незаметно подкралась цинга, подтачивая изнутри слабый старческий организм.

«Хоть бы травы какой-нибудь найти», — думал Антон Захарович, выходя на территорию лагеря, но кругом лежал голый полярный камень-гранит, и — ни травинки…

Мацуга не заметил, как заснул, и проснулся, разбуженный густым, сочным голосом Саши Кротких — общего любимца военнопленных. Этого красавца матроса, умудрявшегося даже в условиях концлагеря сохранять невозмутимый щегольской вид, побаивались не только охранники, но и эсэсовцы. Саша Кротких был человеком отчаянной смелости. Три раза немцы предлагали матросу поступить к ним на службу, а он три раза совершал побеги, побывав во всех концлагерях Норвегии. Три раза он был приговорен к смерти, но немцы почему-то не расстреливали его, очевидно, еще надеясь на то, что Саша Кротких «одумается» и поступит к ним на службу.

Сейчас матрос сидел на нарах с Семушкиным, который рядом с его могучей фигурой казался тщедушным и хилым, и говорил:

— Это ничего, что меня три раза ловили. Меня, брат, не удержишь, я парень упрямый, больше всего свободу люблю. Все равно до своих доберусь!..

Увидев, что Мацута открыл глаза, Саша Кротких хлопнул его по колену и предложил:

— Во! Составляй мне, старина, компанию… Антон Захарович сел, потирая колено, занывшее от тяжелой руки Саши.

— Плохой я тебе товарищ. В молодости и я бегал, как ты, даже посмелее твоего. В интервенцию в трюмах линейного корабля «Чесма» сидел, вот попробовал бы ты оттуда вырваться!..

Неожиданно, взвизгнув ржавыми петлями, распахнулась дверь барака, и в ее четком квадрате, над которым висела жирная надпись: «Одна вошь — твоя смерть», выросла фигура старосты барака — блок- эльтестера Генриха Фильцхаута.

— Эй, вы, бездельники! — крикнул эсэсовец еще с порога. — Стройся на работу, требуется десять человек для ремонта дороги. Подвяжите свои бутсы, ребята, идти придется далеко! А ну, шевелись!..

Через полчаса, с лопатой на плече, Антон Захарович уже шагал по гудрированному шоссе дороги Киркенес — Польмак. Рядом с ним шли Саша Кротких и солдат Семушкин. Партию пленных охраняли два финских шюцкоровца во главе с Фильцхаутом.

Небо было безоблачно и приятно ласкало глаза своей ясной синевой. На болоте плакала тундровая выпь, солнце садилось за вершины сопок, окрашивая в розовый цвет маслянистый гудрон дороги. Серовато-бурый ягель, растущий на громадных валунах, свисал вниз причудливыми космами. То здесь, то там желтели в траве золотые монетки отцветающего курослепа. Скромные альпийские ясколки качались по обочине шоссе на тоненьких стебельках, запыленные и примятые автомобильными шинами.

Генрих Фильцхаут шагал медленной, ленивой поступью, держа кобуру своего парабеллума открытой и не сводя глаза с Саши Кротких. Антон Захарович следил за ними обоими и понимал, что кто-то один из них сегодня должен погибнуть.

Матрос решил бежать — это было видно по его глазам, которые рыскали из стороны в сторону, измеряя расстояние между охранниками.

Мичман же вышел на работу лишь потому, что хотел насобирать лажечниковой травы, которая хорошо излечивает цингу. «Где уж мне, старику, бегать», — думал он. Но теперь, приглядываясь к окрестностям и наблюдая за Сашей, он невольно заражался тем страшным спокойствием, какое бывает у людей, принимающих важное рискованное решение.

Но все случилось иначе…

Они переходили через висячий мост над ущельем. Внизу, налетая на камни, белым молоком клубилась горная река. Мост шатался под ногами. Дорога от моста сворачивала направо и была закрыта со всех сторон цепким кустарником.

Пленные вошли под свод ветвей, и в этот же момент затрещали выстрелы. Откуда стреляли — было непонятно, но стреляли метко, и блок-эльтестер первым рухнул на землю с пробитой головой. Один шюцкоровец, отбежав в сторону и встав на колено, припал к автомату, чтобы в последнюю минуту покончить с военнопленными, другой замахивался гранатой.

Все произошло так неожиданно, что боцман вначале растерялся, стоя посреди опустевшей дороги. Из этого состояния его вывела длинная автоматная очередь. Ни одна из пуль его не задела. Едва осознав это, Антон Захарович бросился к обочине, и в ту же секунду раздался взрыв гранаты. Ломая хрупкие кустарники, он упал в мягкий мох и потерял сознание…

Никонов на своих плечах дотащил аскольдовского боцмана до старинной крепости, где размещался партизанский отряд; потом спустился в подвал, куда привели освобожденных из гитлеровского плена людей.

— Встать! — скомандовал Иржи Белчо, когда Никонов появился в дверях.

Саша Кротких медленнее всех поднялся на ноги и этим сразу привлек внимание Никонова.

— А ну-ка сядь! — сказал он ему.

Саша Кротких, удивленно посмотрев на всех, сел.

— А теперь встань!

Матрос встал.

— Ну как, исполнять команды научился?

— Понял. Дисциплинка — ничего, подходящая!

— Слава богу, если понравилась, — усмехнулся Никонов. — А теперь рассказывай, как в плен попал. Да только знай: солжешь — не помилую!

— А чего там рассказывать? Затонул наш мотобот, мы в воде плаваем, а немецкий «охотник» на нас прет. Вот лейтенант и говорит: «Ребята, над вашими жизнями я не волен, каждый хозяин своей судьбе, а только я поступлю так…» Выпустил он воздух из спасжилета, пошел на дно. Потом и боцман попрощался с нами. Наконец осталось нас двое… Дальше, что ли, рассказывать, командир?

— Рассказывай, — сухо ответил Никонов.

— Ну ладно, хотя и тошно вспоминать это… Осталось нас, значит, двое: я и Федюнька. Обнял он меня и говорит: «Ну, Сашко, я последним быть не желаю, прощай!» Может, не надо дальше, командир? Не тяни душу!..

— Рассказывай!

— Ну слушай… Подошел немецкий «охотник» и взял меня в плен. Вот и весь мой рассказ. Амба!

— Не понимаю! — и Никонов стукнул кулаком по столу.

— Чего не понять-то?

— Не понимаю, как ты в плен попал!

— Вот чудак, командир! — попробовал отшутиться матрос. — Ведь я только что об этом рассказал.

— Ты о другом рассказал. О том, как ты сдался в плен, вот о чем! А по законам военного времени я имею право тебя расстрелять за это, как за измену Родине, понял?

— Понял, — мотнул головой матрос.

— Ну, тем лучше для тебя. Вот давай пойдем, и я тебя расстреляю.

— Сейчас?

— Да.

— Эх, командир, даже одного дня на свободе пожить не даешь?

— Некогда мне, — сурово ответил Никонов, заталкивая в пистолет обойму, — вон видишь, сколько вас, и с каждым разобраться надо…

Семушкин, покачав головой, растерянно протянул:

— Вот это да!..

— Чего — да? — на корявом русском языке ответил ему Белчо. — Обожди, и до тебя доберемся…