— Почему?
И так как мы были большие друзья, а скромности нам не доставало, то Альбер ответил:
— Ты большой элегический поэт в стиле Расина или Альфреда де Мюссе, и ты можешь написать трагедию в жанре «Беренисы» с какой-нибудь трогательной любовной историей.
В восторге от того, что я, оказывается, крупный элегический поэт расиновской школы — ибо, если это сказал Альбер, то я в этом ни секунды не сомневался, — я взял в лицейской библиотеке антологию латинских элегий, составленную преподавателем нашего лицея Арно. И я открыл для себя Проперция, Тибулла, Овидия, Катулла [111].
Я был довольно хорошим латинистом, так как говорил по-провансальски со своим дедом и друзьями из деревни Лятрей, что возле Обани. Провансальский язык гораздо ближе к латыни, чем французский. Конечно, с веками многие слова изменили форму. Но в те времена, правда не столь уж далекие, народ на юге Франции говорил еще на романском языке, на «языке ок». Прованс остался римской колонией, страной, куда иммигрировали пьемонтцы, ломбардцы, неаполитанцы, и где в начальной школе было много мальчиков, которые первыми в своей семье научились читать и говорить по-французски.
Ученики моего отца носили фамилии Ру, или Дюрбек, или Лоран. Но было много и Ломбарде, Бинуччи, Рениери, Консолини или Сокодатти.
Однажды красивый мальчуган, которого звали не то Фиори, не то Каччабуа и чей отец был мраморщиком, целую неделю не приходил в школу. Когда он явился, Жозеф спросил, по какой причине он отсутствовал. Мальчик ответил, что отец повез его в Италию, к бабушке, она очень старенькая и никогда внука не видела.
— Я тебе верю, — сказал Жозеф, — но надо принести записку от родителей, которая подтверждала бы то, что ты говоришь. Так полагается.
После обеда мальчик вручил Жозефу листок, вырванный из школьной тетрадки и сложенный вчетверо. Жозеф развернул п с изумлением прочел это послание. Посреди листка было только одно слово, выписанное прописными буквами:
НИВИНАВАТОН.
— Что это значит? — спросил Жозеф.
— Это значит, — краснея, сказал Каччабуа, — что я сказал правду, и стало быть, я не виноват.
— Отлично, — молвил мой Жозеф, не выказав ни малейшего удивления. И спрятал записку в карман.
За столом он рассказал всю историю моей маме и показал ей это странное слово, «достойное, сказал он, быть надписью на саркофаге фараона»… Пришлось Жозефу и мне объяснить смысл этой таинственной фразы — я ведь был страстным собирателем слов. Я долго смеялся над невежеством мраморщика, потому что когда сам ты — полузнайка, ты всегда беспощаден к тому, кто знает еще меньше… Я рассказал это на ушко Флорантену, а он — Давену, и Каччабуа стал отныне «Нивинаватон», над чем он сам весело смеялся; ведь не в орфографии сила прославленного резчика, славой увенчали его те мраморные розы, что высекал он на памятниках ушедшим.
ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ АВТОРА [112]
Когда принимаешь решение, чувствуешь себя таким счастливым, таким легким. Но нелегко сделать выбор, подчинить своей воле собственную жизнь. И вот теперь я это сделал.
«Топаз», «Мариус» и «Фанни» — написаны и по мере моих возможностей отшлифованы. Я расстаюсь с драматургией, так как мне давно уже пора кое-что сделать, на что у меня никогда не хватало времени. Считаю нужным сказать об этом читателю и объясниться.
Я получил литературное образование, прошел, как все, курс классической средней школы. К двадцати пяти годам я имел несколько университетских дипломов и читал в подлиннике Гомера, Вергилия, Гете, Шекспира. Но по простоте сердечной думал, что три в квадрате — шесть.
Разумеется, в лицее я проходил курс математики и точных наук, но это был краткий, урезанный курс обучения, приспособленный к «литераторам», потому что мы были не в состоянии понять ход научного рассуждения да и не могли успеть за два часа в неделю пройти всю геометрию, алгебру, арифметику, физику, химию и астрономию. Наш добрый учитель, фамилия которого была Кро и который продавал нам (с убытком для себя) отпечатанные на гектографе свои лекции, относился к нам с большой нежностью и большим презрением. Когда он объяснял нам какую-нибудь изящную формулу, он говорил:
— Я не могу объяснить вам, каким путем к ней приходят, вы не поймете, но постарайтесь выучить ее наизусть. Уверяю вас, что она точна и ее исходные положения — обоснованны.
В общем, нам преподавали не науку, а научную религию, это было беспрестанное приобщение к «тайнам».
Вот почему десять лет спустя я открыл однажды учебник по физике, вот почему я прочел его от корки до корки.
Иной раз, когда ученик задавал ему вопрос, Кро пытался дать объяснение, но беглое, поверхностное, приблизительное, не углубляясь в суть вопроса, точь-в-точь как хорошо воспитанный человек, который вынужден рассказать непристойную историю при дамах. Он «подтушевывал».
Среди даваемых им формул иные бывали восхитительны. Взойдя на кафедру, он декламировал с высоты своих подмостков:
Кто и шутя и скоро пожелает ПИ узнать, число, уж знает [113].
И улыбался. И эта улыбка говорила: «Что поделаешь! Для „литераторов“ приходится приправлять науку поэзией».
Бывало, прочитав такой стишок, он оглядывал нас, веселый, сияющий, и словно спрашивал: «Каково, а? Слышали ли вы что-либо подобное?»
И весь класс, в изумлении от того, «кто и шутя и скоро пожелает», обрадованный, что сей «Кто», пожелав узнать, «уж знает», выражал свой восторг продолжительным мычанием.
Кро стучал по кафедре громадным деревянным циркулем и говорил:
— Будет вам, господа! Не презирайте Музу, когда она приходит на помощь Науке.
Занятия по физике и химии вел преподаватель Онето. У него была черная бородка, и он походил на Мефистофеля, только на совсем молодого; пользовался он большим уважением и был человеком великой доброты.
Он так же картавил, как Кро, и так же, как Кро, относился к нам с ласковым презрением. Совершенно идиотская программа, принятая в лицее, требовала от него пройти за сто пятьдесят уроков всю физику и всю химию с озорными юнцами, которые не умели решить уравнение первой степени и попадали к нему прямо после лекций по философии, то есть напичканные Беркли, Фихтевской «песчинкой», «категорическим императивом» [114], прагматизмом, Огюстом Контом и «баралиптоном» [115].
И вот, чтобы позабавить нас, круглых дураков, какими мы тогда были, он с необыкновенным терпением показывая нам физические опыты. Когда я вспоминаю уроки естествознания, я вижу кусочек
