— Все готово, — сказал он. — Но еще недостаточно светло для битвы с совищами. Мы успеем зайти на Фон-Брегет, набрать воды в твои бутылки.

Я пошел за ним, шагая между росистыми кустиками лаванды.

Родник Фон-Брегет находится слева от Тауме, под небольшим утесом. Это квадратная ямка величиной с творило каменщика и глубиной примерно в два фута. Когда-то, в незапамятные времена, какой-нибудь козий пастух терпеливо долбил ее в скале, у края замшелой расселины, и ныне ямка всегда до половины полна холодной как лед родниковой водой.

Лили погрузил в воду пустую бутылку, и она, наполняясь, загулила, словно горлица.

— Вот сюда ты будешь ходить пить, — сказал Лили. — Родничок не высыхает и дает десять литров в день, не меньше!

Тут меня осенило: я нашел выход, которого тщетно искал последние несколько минут. Лицо мое изобразило тревогу, и я спросил:

— Десять литров? Это точно?

— О да! А может, даже пятнадцать.

Вне себя от изумления и негодования, я воскликнул:

— Ты шутишь?

— О, ничуть! — ответил Лили. — Если я говорю пятнадцать, можешь мне верить!

— И по-твоему, я обойдусь пятнадцатью литрами воды?!

— Как-никак ты же все это не выпьешь.

— Нет. А умываться чем?

— Да на мытье хватит и пригоршни воды. Я усмехнулся:

— Тебе — пожалуй. Но мне-то нужно намыливаться сверху донизу!

— Почему? Ты больной?

— Нет. Но пойми ты, я же городской, значит, во мне так и кишат микробы. А микробов надо остерегаться!

— А что же это такое?

— Они вроде вшей, но такие малюсенькие, что ты их и разглядеть не можешь. И значит, если я не буду каждый день мыться мылом, они мало-помалу меня заедят, и в одно прекрасное утро ты найдешь меня в гроте мертвым, тебе останется только принести заступ и зарыть меня в землю.

При мысли о таком плачевном исходе мой дорогой Лили пригорюнился.

— М-да, — сказал он, — вот пакость-то какая!

А я, бессовестный, подло на него обрушился:

— Это ты виноват! Зачем обещал, что на Фон-Брегет будет сколько угодно воды!

Лицо Лили выразило отчаяние.

— Но я же не знал! У меня-то микропов нет! Я даже не знаю, как их звать по-провансальски! Я, как и все, моюсь по воскресеньям. И даже Батистен говорит, что часто мыться — противно природе и что от этого бывают болезни! А Мон де Парпайон — он ведь никогда в жизни не мылся, а ему за семьдесят, а ты погляди на него, он еще молодчик!

— Ладно, ладно, не оправдывайся! Сорвалось наше дело, и как сорвалось! Это полный крах, но, в общем, у тебя это вышло ненарочно… Судьба… Так суждено было…

Опершись на свое копье, я торжественно сказал:

— Прощай. Я побежден. Возвращаюсь домой.

Я взошел на плато. Заря оторочила алой каймой далекую гряду Святого Духа.

Но, пройдя метров двадцать, я остановился. Лили не последовал за мною, и я боялся, что он потеряет меня из виду в рассветном сумраке. Я воткнул в гравий древко копья, обхватил его руками и склонил на него чело, застыв в позе скорбящего воина. Это оказало немедленное действие. Лили мигом прибежал и обнял меня.

— Не плачь, — твердил он, — не плачь… Я усмехнулся:

— Это я-то? Я плачу? Нет, мне не плакать хочется, а кусаться! Ладно, не будем об этом…

— Дай мне твои вещи, — сказал Лили. — Раз я во всем виноват, я и должен нести.

— А твой мешок?

— Я его там оставил. Заберу днем. Теперь пошли быстро, пока они не прочли твое письмо. Они наверняка еще спят…

Он пустился рысцой впереди меня; я следовал за ним без слов, лишь порой громко и горестно вздыхая.

Издали наш дом казался черным и словно вымершим. Но когда мы приблизились, у меня екнуло сердце: сквозь ставни отцовской комнаты пробивался свет.

— Держу пари, что он сейчас одевается! — сказал я.

— Значит, он ничего не видел. Ну, живо, залезай! Лили подставил мне спину, чтобы я мог ухватиться за ту самую веревку, которая должна была служить уликой моего побега, а сейчас помогала вернуться домой. Лили передал мне мой узелок.

В вышине над последними клочьями тумана вдруг запел жаворонок; над полем проигранного мною сражения занимался день.

— Я сбегаю за своим мешком, — сказал Лили, — а потом вернусь сюда.

Мое прощальное письмо было на прежнем месте. Я вынул из него булавку, изорвал листок на мельчайшие кусочки и постепенно выбросил их за окно, затем бесшумно его затворил.

И тут в тишине до меня донеслись тихие голоса: разговаривали в комнате отца.

Отец говорил очень быстро и как будто весело, мне послышался даже смех…

Ну да, он смеялся, потому что каникулы кончились. Он ликовал при мысли, что снова увидит у себя на столе свои скучные карандаши, чернила и мел…

Я спрятал пожитки «отшельника» под свою кровать; если их заметят, скажу, что хотел облегчить маме ее ношу…

Я лег в постель, посрамленный и озябший. Я сдрейфил, я просто трус, у меня «сердце скво». Я солгал родителям, солгал другу, солгал самому себе.

Тщетно пытался я найти себе оправдание, я чувствовал, что вот-вот заплачу… Тогда я натянул теплое одеяло на свой подрагивающий подбородок и спасся бегством в сон.

Когда я проснулся, сквозь «лунную дырочку» в ставне проникал утренний свет. Постель Поля была уже пуста. Я распахнул окно: шел дождь. Не чудесный звонкий и фиолетовый грозовой ливень, а нескончаемый терпеливый дождь, который тихо ронял капли.

Вдруг я услышал стук колес и увидел выходящего из-за угла дома Франсуа; он шествовал впереди мула, запряженного в тележку, и над ней торчал огромный раскрытый зонт. Под этим сооружением сидела тетя Роза, укутанная в одеяло. Кругом нее громоздились наши вещи; левой рукой она держала моего двоюродного братца, правой — мою сестрицу. Отсюда я заключил, что мама и Поль отказались сесть в эту колымагу, и без того перегруженную.

За тележкой следовал дядя Жюль, тоже под зонтом, ведя при этом велосипед. Вскоре все они скрылись вдали, ушли печальной дорогой возвращения.

Я застал моих родных за столом; они с большим аппетитом завтракали вместе с Лили.

Мое появление было встречено небольшой овацией. У отца было какое-то странное, немного лукавое выражение лица.

— Огорчение не помешало тебе спать даже в эту последнюю ночь! — смеясь, сказал он.

— Он храпел! — воскликнул Поль. — Я его легонько подергал за волосы, чтобы разбудить, и он даже не почувствовал!

— Он переутомился! — ответил отец. — А теперь ешь, уже девять часов, и дома мы будем только к часу, хоть на подмогу нам и пришел воскресный омнибус.

Я быстро сжевал свои бутерброды. Мне было стыдно перед Лили за мое вчерашнее поражение, и я поглядывал на него лишь украдкой.

Не зная, как начать разговор, я спросил:

— А почему наши уже уехали?

— Франсуа должен до десяти часов доставить свои овощи на перекресток Четырех Времен Года, —