если бы она уже не решила твердо, что он-то ей и нужен. Как совратитель он не мог бы избрать худшей стратегии, — хотя, en passant208 стоит заметить, что «совращение» принадлежит к числу тех безнадежно устаревших понятий, которые существуют только в заплесневелых мозгах законников и преобразователей общества, ибо в девяти случаях из десяти если и есть совратитель, то это не мужчина, а женщина. На мой взгляд, Джордж должен был объяснить ей простейшие истины, напомнить, что в нынешних условиях не следует производить на свет детей, если вы не сочетались законным браком, так как детям от этого приходится плохо; впрочем, иной раз на это можно пойти сознательно, в знак протеста против дурацких предрассудков. Далее, он должен был растолковать, что слишком рано и бездумно обзавестись ребенком — значит лишиться того наслаждения, какое дает телесная близость. А затем следовало на деле доказать, что любовь — это искусство, искусство не простое, которым совершенно напрасно пренебрегают (особенно «благовоспитанные» англичане), ибо это ведет к самым печальным и пагубным последствиям. Трудно поверить, но это чистая правда: тысячи и тысячи вполне порядочных людей презирают женщину, если заподозрят или убедятся, что она хоть в малой мере испытывает наслаждение от близости с мужчиной. А потом они еще недоумевают, почему женщины сварливы и вечно всем недовольны…
Одним все это покажется азбучной истиной, другим — самой предосудительной ересью. А я просто пытаюсь объяснить поведение людей. Безусловно, всегда найдется какая-нибудь гордая личность, которая прикрывает свои пуританские взгляды такими, к примеру, заявлениями: «Мне до смерти надоела вся эта болтовня о вопросах пола. Почему вы не можете спать, с кем вам угодно, и прекратить разговоры на эту тему?» Но почему нельзя говорить о том, что всех нас занимает и что в конечном счете так важно для жизни и счастья взрослых людей? Быть может, чужие любовные истории чему-нибудь нас научат. Мне кажется, поколение Джорджа и Элизабет решало вопросы пола уж слишком прямолинейно, слишком общо и безоговорочно — и в этом их ошибка. Они и впрямь позволили социально-реформистскому вздору сбить их с толку. Дома, на примере собственной семьи, они воочию убедились, что чисто викторианские (а впрочем, не менее характерные и для царствования Эдуарда209) невежество и культ домашнего очага с бесчисленными младенцами делают людей глубоко, непоправимо несчастными, — и поняв это, взбунтовались. Что ж, превосходно. На беду, они не поняли, что сами лишь устанавливают взамен новую тиранию — тиранию свободной любви. Почему бы иным и не ограничиться одним- единственным браком, если им так хочется? Может быть, их это вполне устраивает. Разумеется, пусть это не будет верность из-под палки, но если вы созданы для единобрачия, не заводите любовниц только из боязни отстать от века. Существуют простейшие правила, которые остаются справедливыми при всех условиях, — взять хотя бы бальзаковское: «Не начинайте брак с насилия»; но в целом отношения эти — глубоко личные, сложные и тонкие — каждый должен строить по-своему. Только, ради всего святого, пусть в них не вмешиваются ни закон, ни досужие сплетники. Ведь вот викторианская семья — воплощение жестокости и страдания — охраняется законом и возводится в образец добродетели, а всякая попытка сделать людей хоть немного более естественными, счастливыми и терпимыми объявляется греховной, — это ли не наглядный пример того, как глубоко укоренился в нашем обществе скрытый садизм? Как умеют люди губить собственное счастье! Как ненавидят они счастье и радость! Чего стоит сумасбродная выдумка, будто женщина обязана быть целомудренной, а та, которая «знала» больше одного мужчины, — «нечиста»! Ведь очень многие женщины быстро проникаются глубокой неприязнью к своему первому мужчине, а настоящее счастье и удовлетворение дает им только четвертый, шестой или десятый.
Увы, «так уж создан человек»: в любовной жизни большинства людей краткие счастливые передышки всегда будут снова и снова надолго сменяться страданием. «Половой вопрос» будет разрешен лишь в золотом веке, когда род людской достигнет совершенства. А до тех пор нам остается только вздыхать при виде загубленных жизней и размышлять о том, что мужчины и женщины могли бы стать друг для друга великим утешением и отрадой, а между тем они только и делают, что друг друга мучают…
Мне не жаль Джорджа и Элизабет. Они были счастливы в тот день, и в другие дни, — а хотя бы один день полного счастья оправдывает всю горечь бытия.
Они вышли из «зарослей» в просторный сад и не спеша побрели по Большой Аллее, где хлопотали садовники, высаживая весенние цветы. Крокусы почти уже отцвели, и косилка, негромко жужжа, подравнивала нежный зеленый дерн привольных лужаек. Глядя на аккуратно подстриженные тисы, Джордж и Элизабет заинтересовались: уж не кардинал ли Уолси210 их посадил? Оба весьма неодобрительно отозвались об отлитых из свинца трех грациях и, проходя под деревьями по берегам каналов, заметили, что в воде начинают раскрываться прохладные зеленые листья лилий. Они остановились в конце Большой Аллеи и долго молча смотрели на воронки и водовороты Темзы, на свежевыкрашенные к лету барки, на нежнейшие перистые ветви молодых ив, колышущихся под ветром. В Королевском саду, на верхней дорожке и в липовой аллее, где под каждым деревом густо разрослись и уже полегли в траву, увядая, фиолетовые крокусы, они рассуждали о Карле Первом и заспорили о его распре с парламентом, словно она была делом не прошлых веков, а нынешнего дня. Романтически настроенная Элизабет сочувствовала томному красавцу Карлу; Джордж выступал на стороне вигов и ратовал за политические свободы, хоть и не одобрял пуританского вандализма. Они миновали двор с фонтаном, потом прекрасный тюдоровский дворец, прошли по берегу реки и наконец уселись под деревом завтракать. Они болтали и спорили, и смеялись, и строили планы, и переделывали весь мир по своему, и преисполнялись (бог весть почему!) сознанием собственной значительности, и держались за руки, и целовались, когда думали, что никто их не видит… Да, они были счастливы.
Дорогие мои Влюбленные! Не будь вас, как скучен был бы мир! Где бы вы мне ни повстречались, я всегда смотрю на вас с нежностью и потихоньку желаю вам счастья. Помню, я от души посочувствовал одному старому французу-поэту, с которым мы как-то в тихий вечер прогуливались по Бульварам; мимо нас пара за парой проходили влюбленные, держась за руки, тесно прижимаясь друг к другу, и глаза их так и сияли. Весенний воздух пьянил их, добрые парижане смотрели снисходительно, а чувства били через край, каждый восхищался совершенством другого, восторга было уже не сдержать — и то и дело какая-нибудь парочка, укрывшись кое-как за ближним деревом, начинала целоваться взасос. Никто не мешал им, никто не глядел косо, полицейский и не думал арестовать их за нарушение приличий. Старый поэт остановился и положил руку мне на плечо.
Mon ami211, — сказал он, — я старею! Мне скоро шестьдесят. Иной раз, когда я иду по улице и вижу эту пылкую молодежь, я ловлю себя на мысли: «Какое бесстыдство! Почему это позволяют? Почему я должен смотреть на чужую страсть?» А потом вспоминаю, что и сам был молод, и тоже, пылкий и счастливый, бродил по улицам то с одной, то с другой своей возлюбленной, и каждая казалась мне прекрасной, и каждую я любил вечной, неумирающей любовью! И я смотрю на эти влюбленные парочки и шепчу про себя: Allez-y, mes enfants, allez-y, soyez heureux!212
Дорогие мои Влюбленные! Будем всегда помнить, что в вас — единственная отрада этого жестокого мира.
Джордж и Элизабет в этот солнечный день не спешили уходить из парка; а под вечер, когда стало прохладно — в Англии апрель холодный, — они медленно пошли назад по длинным аллеям, совсем как влюбленные парижских Бульваров: они тоже шли рука в руке, тесно прижавшись друг к другу, и глаза их так и сияли, и они тоже останавливались, и губы их сливались в поцелуе, потому что радость жизни и упоение любовью неодолимо влекли их друг к другу.
Они были так счастливы, что не замечали усталости.
5
Увлекательно наблюдать, как люди устраивают свою судьбу и сами же вновь ее ломают, увлекательно видеть, как неукротимый порыв вдруг сбивает их с проторенного пути, как они мечутся, делают глупости, терзаются и вновь находят себя. Можете ли вы назвать самое неинтересное место, самую
