— Я вижу, вы согласны. Только перед этим нам надо завершить маленькую формальность. Так, пустяки…

Короткий взгляд в сторону жандарма. Усач вытягивается во фрунт, толкает локтем сторожа. Миг — и тело убрано со стола, покрыто клеенкой; вот каталка дребезжит, удаляясь.

Чтобы вскоре вернуться, как возвращается расторопный официант: с новой порцией.

Тяжелое предчувствие наваливается, ледяной рукой насильника сдавливает грудь, шарит под одеждой. Старый трюк: того, кто ждет, сначала расслабь, отвлеки — разговором, ложной ошибкой, безразличием, — чтобы затем даже пощечина показалась топором палача. Старый, но оттого не менее действенный трюк. Ты в углу, ты — крыса перед сворой фокстерьеров-душителей, мелкая доходяга, чьей гордости — длинный хвост да тщетный оскал…

«Даже крысу не стоит загонять в угол», — думаешь ты невпопад, пока сторож снимает клеенку.

Тело перед тобой страшно обезображено. Не надо иметь никаких особых талантов, чтобы понять сразу, с ослепительным ужасом: над этой женщиной глумились долго и изобретательно. Выжженные глазницы; на лбу тщательно вырезан бубновый туз — некогда кровавый, сейчас он скорее синюшный, выпячивается дешевым крапом. В полуоткрытом рту почти не осталось зубов, на правой руке всего два пальца — остальные обрублены; на левой пальцев нет вовсе, просто торчат уродливые култышки, напоминая собачью лапу.

Нет, ты не отвернулась.

Смотрела.

И даже не вздрогнула, когда за спиной, не в силах совладать с тошнотой, ринулся в дверь захлебывающийся Федюныпа.

Ему простительно; ему, ветошнику, а не Бубновой Даме.

Не магу в законе.

— Вам знакома эта особа, милая госпожа Альтшуллер?

Вопрос еще придется повторить. Потому что ты думаешь о том незваном припадке, который рухнул на тебя у купцова рояля: помнишь? — глаза вдруг обожгло, залило огненными слезами, а дыхание скомкалось и исчезло надолго, когда ладони вдруг превратились в беспалые кулаки. Ты еще била, била, била наотмашь по клавиатуре, заставив инструмент взвыть голодной волчьей стаей — и не в силах остановиться…

Да, ты помнишь.

Ты всегда знала о себе: «Я сильная». Всегда: в деле, на каторге, в кус-крендельской глуши. Знание было простым и в некоторой степени раздражающим.

Помнишь: давно, по молодости, сложилось от тоски, в усыпанном палой листвой имении случайного любовника:

— Тот, кого считают сильным,

Знает: сильных не жалеют.

Дескать, жалость унижает,

Дескать, жалость ни к чему.

Сильному наградой — сила,

И осенние аллеи, И еще…

А впрочем, хватит.

Слишком много одному.

Но ведь ты же никогда не знала, до каких пределов ты сильна на самом деле.

Оказалось, это жутко: вот так стоять и смотреть, слушая тихий голос полуполковника Джандиери, молчать и даже не согласиться выплеснуть себя без остатка, единым махом, чтобы уйти навсегда. …Ведь теперь тебе нельзя просто так уйти? …Ведь нельзя же, правда?! …Ведь ты сильная, Княгиня, будь ты проклята?!

— Те, кому наградой — сила,

По привычке зубы сжали,

По привычке смотрят прямо

На любой пристрастный суд.

Слабым вдвое тяжелее -

Им нести чужую жалость

И еще… А впрочем, хватит.

Слабые не донесут. …Хотя почему «будь»? Ты уже проклята.

— Итак, спрашиваю еще раз: вам знакома эта особа?

— Да.

Свобода начинается со слова «нет»; но иногда, очень редко, она все-таки начинается со слова «да».

— И кто же это?

— Елена Запольская, известная вашему ведомству как Ленка Ферт.

Вот и встретились, Ленка. Ну, здравствуй, отчаянная Девятка.

— Проходившая с вами по одному делу, после которого вы отправились на каторгу?

— Да, проходившая. Но освобожденная судом от уголовной ответственности за недостаточностью улик. Впрочем, если я не ошибаюсь, была оставлена под подозрением.

Господин полуполковник иронически вскидывает бровь. Ему весело. У него хорошее настроение. От господина полуполковника пахнет хорошим вином и вкусной, пряной пищей. Даже здесь, в морге, от него пахнет так.

— Вы знаете, милая госпожа Альтшуллер, меня всегда удивляло одно обстоятельство.

Еще с юношеских лет. Вы не спросите — какое? Нет, вижу, вы не спросите. Тогда я скажу сам, совершенно не стесняясь присутствием этих господ…

Кивок в сторону сторожа с жандармом, и оловянные взгляды в ответ: «Мы немы, ваша бдительность! Мы глухи, слепы и немы!» Как труп на столе.

«Вытащу, мать! Разобьюсь, холера ясна, а вытащу!.. Сыграем еще в четыре руки?» — Меня смущает необходимость законности приговоров над такими, как вы. Меня смущает упрямство Государственного совета, чья косность подобна косности святого Аввакума, благословенна память его! Меня смущает необходимость всякое судебное заключение, где фигурирует статья за «эфирное воздействие», освящать печатями епархиальных обер-старцев, этих упрямых скуфейников. И наконец: все это смущает меня трижды и четырежды, поскольку при нарушении сих и некоторых иных правил приговор не обретает необходимой силы.

Пауза.

Сторож внимательно смотрит на мертвую Ленку Ферт; жандарм — в пол; ты — на господина полуполковника.

Федюньша до сих пор не вернулся.

— Вы ведь прекрасно осведомлены, госпожа Альтшуллер: осуди мы вашу подельщицу, презрев отсутствие доказательств или состава преступления, — вы обе уйдете из камеры в течение ближайшего часа. Если, конечно, не исчезнете прямо из зала суда. Откажись обер-старец от имени епархии или Святейшего Синода ставить свою печать на приговор — а он откажется, если усомнится в беспристрастности судебного разбирательства, уж будьте уверены! — результат будет такой же.

Ты слушаешь не перебивая, и что-то в лице твоем не нравится господину полуполковнику.

Он становится многословен.

Он становится суетлив.

Это так не идет великолепному князю Джандиери, и князь понимает это. Он успокаивается; проводит пальцами по усам. И кажется: искалеченное тело Ленки Ферт на стылом мраморе тоже внимает пылкой речи облавного офицера.

Не грусти, подруга: я и в две руки сыграю, как в четыре.

Спасибо тебе, и еще раз — не грусти.

Поезд везет в ад; там свидимся.