плескалась… ненависть? Нет, боль. Тоже не старческая — ясная, живая.
— Тебе, золотце, штоб на любовь тесно приворожить, — прошамкал пустой рот, — чего было надобно-то? Там, на воле?
Ты и хотела бы скрыть усмешку, а не вышло.
— Вода. Шампанское. Ничего. Зачем спрашиваешь?
— А затем, золотце, што мне твое «ничего» — цельный год по сузему за корешками ползать. На карачках. Да морщины ранние — вона, всю рожу пометило! Да пальцы заскорузлые. Да горб на спине. А ты смеешься: «Ничего, мол! Шампанеи стакан!» — и хочешь, штоб Шептуха твою породу любила! — Старуха умолкла; перевела дух. — Ай, золотце, и я девкой-дурой была! мамку не слушалась. Мамка умная была, так и баяла: «Сове — свой талан, соколу — свой! Сиди дома, дитятко, не рыпайся, не клади лишнего стыда на буйну голову!» Не поверила я мамке-то! Ажно в самый Мордвинск убегла. Думала: многое не по годам могу — коров глазить, следок вымать, на любовь-дружбу, на вражду-остуду шептать… мне тогда человека спортить — полугодье, не боле!..
Вот теперь ты сдержалась.
Не улыбнулась.
— А ты смейся, смейся, золотце, коли невтерпеж!.. Смейся над старой. Я и сама б посмеялась, да зубов нет, не достать мне нынче до смеха, не дотянуться! И впрямь потеха: молодая Шептуха из стольного Кус-Кренделя по граду Мордвинску вприсядку шастает, вашего брата по тайным хавирам ищет — возьми, матушка-батюшка, в науку!
Отслужу! Под скольких легла, прежде чем на самого вывели, — то тебе знать не надобно. Много их было, липучих. Но вывели; не наша, виш ли. Сам махонький такой, а глас — ровно из бочки. Чистый протодьякон. Сказывали: трупарь знатный.
Коли надобно мощи поднять да баять принудить — лучшенький. Встала я перед ним, вот как сейчас пред тобой…
Дальше ты уже не слушала. Незачем. Вечная история: деревенская девка из семьи потомственных платочниц бежит в город. Без паспорта, без знакомств; наобум. По хавирам бродит, в науку просится. Перед всяким подол задрать горазда — лишь бы… больше-то платить нечем. А этой, Шептухе кус-крендельской, еще и под конец не повезло: на трупаря вывели. Некроманты — масть глухая, окаянная, их в любой кодле стерегутся… Трупарю ведь по суду — не каторга. Петля да варавское мыло, вот и весь приговор. Вышла, значит, девка, на самого… Выслушала, значит, все положенное.
Под завязку.
Хорошо хоть метку на память не оставил.
Или оставил-таки? Вон, кружка полна-полнехонька… -…и поехала я, золотце, домой. Еду, а сама все думу думаю: отчего ж прогнал?
Оттого ль, што не тянулась? Оттого ль, што девичью честь, его добиваючись, не уберегла? Еще какие резоны вздумал, трупарь-то? Мамка даже не ругалась — так, за косу оттаскала… Оттаскала, да и расплела. Кто блудную Шептуху замуж возьмет? вот и отмыкалась свой век — вековухой. А ты, золотце, хочешь любви Шептухиной…
Я в тебе не тебя травила, я в тебе долю мою загубленную травила! Ладно, будет тары-бары растабаривать! Пошла я помаленьку…
Если поймать на лету тусклый, старушечий взгляд, если не успеет Шептуха отвернуться, то само углядится: …камень.
Большой, склизкий. Понизу моховой бородой оброс. Сверху трещина змеится, наискосок; рядом настоящая змея на солнышке греется. Положила треугольную голову камню на макушку, дремлет. Хороший камень, сладко на нем гадюке спать; сладко мокрицам под камнем, в прохладе да сырости, жить- поживать.
Есть от камня польза: какая-никакая, а приятно.
Давно он тут лежит, камень-то.
Твой возглас застал старуху в сенях.
Остановил.
Хорошо, изба пустая; никого.
— Я тебе завидую, старая. Жизни твоей завидую; ненависти молодой завидую. Не поняла ты ничего, а я и сказать тебе не могу. Права не имею, раз в законе. Одно скажу, не побоюсь: не потому тебя трупарь прогнал, что девичья честь твоя ему занадобилась. Любой бы тебя погнал, хоть видок, хоть фортач, хоть я сама, попадись мне такая девка, вроде тебя…
— Пошто ж? — донеслось из сеней еле слышно. — Пошто так, золотце?! Говори!
— Умела ты много. Заранее. Не вышло бы из тебя крестницы-поделыцицы. Скажи спасибо своему трупарю — жизнь он тебе сохранил. Вот ты ее и прожила.
В сенях долго молчали, прежде чем хлопнула внешняя дверь.
И тебе на миг показалось: стоит на крыльце молодая, ядреная девка, мамина дочка.
Русая коса заплетена туго, глаза лучатся, бровь соболиная… и ни в какой Мордвинок ей не ехать.
Никогда.
Показалось — и сгинуло.
IX. ДРУЦ-ЛОШАДНИК ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ ПАРАД НАСТУПАЕТ
Благословен Господь, который не дал нас в добычу зубам их! Душа наша избавилась, как птица, из сети ловящих; сеть расторгнута, и мы избавились.
…С лентяями-рубщиками, со второго на третий обтесывавшими сучья на поваленных стволах, ты уже замаялся ругаться.
Нет, то есть рубщики, конечно, в лентяях не хаживали. Язык не повернется упрекнуть в лени того, кто по собственной воле впрягся в работу, на которую гоняют подконвойных каторжан, в наказание. Но на торчащие во все стороны сучья им было плевать. А лошадям, понимаешь, из последних сил надрываться, тащить цепляющиеся за что ни попадя стволы к реке, туда, куда через месяц-полтора придут плотогоны-лободыры, чтобы начать сплав!
Лошадей ты жалел. Людей — нет. Этих никто не заставлял, сами впряглись. Однако и ругань, и увещевания (ты ведь не скупился, Друц, щедро одаривая и тем и другим?!) помогали плохо. На упрямого рома смотрели как на придурка, головой скорбного.
— Што? Сучья? Неча нам с тобой, варначья душа, лясы точить! Тут лес валить надоть, а он — сучья!
— Да лошадей ведь загоните, ироды! И так уже по балкам чуть что не замертво валятся! Грязища по брюхо!
— А тебе-то што? Выдюжат…
И хоть кол им на голове теши, лешакам мохнорылым!
Приходилось все время таскать с собой топор и буквально на ходу подравнивать стволы. Толку чуть, а все-таки. Однако другие возчики даже этой малости делать — и то не думали: умучивали своих четвероногих подопечных до полусмерти. Вот ведь дурачье, одно слово — ветошники! Ну не жалко вам лошадей, так о себе подумайте!
Падет один из битюгов — сразу все выигранное время на вывозке и потеряете! Да и денег она стоит, лошадь-то.
Нет, не понимают…
