— Ташшакур, хама кор хуб.

Ему, персу, конечно, удобнее было говорить на почти родном таджикском, чем мне. Но я старался не ударить лицом в грязь. С таджиками у меня были давние дела: ислам из их краев уже много лет шел к нам плотной струей, не менее мощной, чем с Кавказа, Волги, Приуралья и саудовских банков.

— Дер боз камнамоед! — слегка упрекнул он. — Корхо чи тавр, чи гапи нав?

— Ташшакур, — поблагодарил я. — Хаво хунук шуд. Ман ба хунуки токат надорам.

Он усмехнулся. Ссылка на холодный климат России, якобы не позволяющий мне бывать тут почаще, звучала из уст урожденного москвича действительно несколько юмористически. Однако перс тут же сделался серьезным, как бы давая понять, что протокольная часть нашей встречи завершена. Он слегка поднял брови:

— Ман ба хидмат тайерам. Шумо чи мехохед?

Это, конечно, не следовало понимать так, словно он готов оказать мне любую услугу. Но любая мне и не была нужна.

— Як хохиш дорам аз шумо, — тоном голоса я дал ему понять, что просьба будет серьезной. — Ое шайх Мансурро дидан мумкин аст?

Похоже было, что этого он и ожидал. И не стал заявлять, что увидеться с шейхом ну никак невозможно. Он ответил просто:

— Лутфан андаке сабр бикунед.

Я знал, что в таких ситуациях, учитывая восточные нравы, ждать порой приходится очень долго. Однако поверил, что перс устроит все наилучшим образом: он понимал, что с пустяками я не пришел бы. Еще веселее мне стало, когда перс добавил:

— Шайхи моро кофтааст.

Ага. Значит, и у шейха были вопросы ко мне. Тем лучше…

Мой собеседник тем временем внимательно огляделся.

— Шуморо як дакыка мумкин? — Он кивнул в сторону никем сейчас не занятой ниши.

— Бо камоли майл! — согласился я.

Мы отошли. Он протянул мне что-то объемом с коробку конфет, в яркой подарочной упаковке.

— Ин чист? — поинтересовался я, хотя заранее знал, что содержит в себе пакетик. Мы — я имею в виду и «Реан» — нередко передавали информацию при помощи совершенно посторонних, казалось бы, людей. Но, соблюдая вежливость, все же спросил и даже поднял брови в знак приятного удивления.

Он едва заметно усмехнулся — вопреки восточной манере не выражать лицом ничего.

— Чоколат. Занатон.

Я не стал говорить ему, что не женат, и опустил подарок в карман. Он указал на человека, одиноко стоявшего на противоположном конце холла.

— Ое гапи маро мефахмед? Я покачал головой:

— Ман уро намешиносам.

— Иштоб накунед, — настаивал он. — Ое дар ед надоред?

Я всмотрелся повнимательнее, как бы вспоминая. И кивнул:

— Бале. Ман сахз кардаам.

На самом же деле я узнал его сразу. Он остался таким же. С первого взгляда его легко можно было принять за посольского служащего среднего ранга, из тех, что любят называть себя дипломатами, однако никаких вопросов не решают и доступа к серьезной информации не имеют; одним словом, мелкая сошка — одетый с некоторым даже щегольством, гладколицый, причесанный на пробор и благоухающий лосьонами и дезодорантами, в стодолларовых очках и галстуке ручной работы, удачно подобранном в тон костюму, стремящийся произвести впечатление солидного лица и потому всегда многозначительно-серьезный. Таким он был четыре года тому назад, таким же остался и сегодня, похоже, ничуть не продвинувшись по службе.

К этой характеристике можно добавить лишь одно: на деле он был совершенно не тем, кем выглядел, но об этом знали немногие.

Предполагалось, разумеется, что мне это неизвестно. Да и в самом деле — какое могло быть дело до внутридипломатических проблем иностранному разъездному корреспонденту господину Веберу? Именно в названном качестве я с этим парнем встречался в последний раз — в Каире, кажется?

Однако прежде той была еще одна встреча, уже давно, и в те дни я не был еще ни журналистом, ни Бебером. Что делать, все меняется в этом неустойчивом мире… Таким образом, на сию минуту у меня было некоторое преимущество в информации; однако я прекрасно понимал, что уже через несколько мгновений оно испарится: встретившись со мной лицом к лицу он скорее всего меня узнает — если сработает профессиональная память, — и все необходимые умозаключения сделает с быстротой хорошего компьютера.

У него наверняка уже возникли подозрения по поводу самого моего появления здесь; но подозрения эти могли привести к нескольким выводам, и, только поговорив с ним, можно было бы понять, на каком же из них он остановился. Кроме того, для меня представляло немалый интерес выяснить, зачем сам-то он явился сюда. Уж не ради меня, во всяком случае… Таким образом наши позиции уравняются. Ну что же: понимание ситуации заставит его разговаривать со мной серьезно, а не блефовать с парой двоек на руках.

Однако самому мне казалось, что я еще не вполне перестроился для такого разговора. Нужно было сменить образ. А еще прежде — решить, хочу ли я вообще с ним разговаривать. И я несколькими движениями вывел себя из поля его зрения. Пока что посижу в этом вот закоулочке…

Закоулок оказался не только уютным, но и продуктивным — в смысле получения некоторой информации. Потому что по ту сторону здоровенной кадки с пальмой, чьи веера свешивались низко и могли бы укрыть меня (вздумай я спрятаться), разговаривали два дипломата: первый секретарь одного посольства, обладающего, пожалуй, самым большим зданием в Москве из всех иностранных представительств, — лично с ним я знаком не был (во всяком случае, для всех остальных); вторым же оказался известный мне мужичок, не так давно служивший в российском посольстве в Каире, а сейчас занимавший среднего уровня должность в Ближневосточном отделе МИДа. Я сделал вид, что вовсе не намерен слушать их болтовню. Они же, похоже, не обратили на меня никакого внимания.

— …Не можете ли сказать мне по старой дружбе: что, в конце концов, у вас сейчас происходит? Вы что, всерьез намерены принять ислам?

Окончательно порвать с Европой?

Эта реплика принадлежала, разумеется, иностранцу.

— Происходит? У нас — период утверждения. Ислам — составная его часть.

Элемент утверждения.

— Не хотите ли выразиться более, так сказать, доступно?

— С удовольствием: все это — открытая информация. В России был период сохранения…

— Простите?

— Ах да. Это на нашем внутреннем жаргоне. В конце прошлого века Россия пережила период распа да. Вы готовились к работе в посольстве в Москве должны знать, что кроме отделившихся были еще другие, желавшие выйти и более не возвращаться хотя каждому серьезному человеку было ясно, что «не возвращаться» — вряд ли получится…

— Хотел бы возразить. Почему же — если прошлое столетие было веком распада империй?

— Западных, дорогой советник. Периодизируя мировую историю и выявляя тенденции ее развития, все вы упускаете из виду одно: Россия — к счастью или на беду — сделана из вещества с обратным знаком — из антивещества, если угодно. То есть там, где нормальное тело падает, она взлетает — и не может иначе, такова ее физика. Угодно пример? Сколько хотите, пусть хотя бы вторая мировая война… Там, где нормальное отталкивает, — она притягивает, и наоборот. Такова ее мировая линия.

Ее, так сказать, генеральный курс. Итак, наступил период сохранения. Он занял практически все время до начала XXI века. Я считаю, что он ограничивался десятью годами: до 2012-го, если быть точным. Затем наступил период собирания. Избежать его можно было, лишь ввязав Россию в Европу настолько, чтобы всякая попытка выйти за рамки приличий оказалась для нее невыносимо болезненной — политически и, главное, экономически. Но вместо разумной деятельности по прорастанию Европы в Россию