5
Часам к пяти того дня многим редакторам газет, тоже пытавшимся купить фотографии Молли, пришло в голову, что газета Вернона, к несчастью своему, не успевает за стремительным ходом времени. Как заключила в пятницу утром передовая статья одной из них: «Редактор „Джадж“, кажется, упустил из виду тот факт, что мы живем в нынешнем десятилетии, а не в прошлом. Тогда карьеризм был лозунгом дня, а ханжество и алчность – неприглядными реалиями. Сегодня у нас более разумная, более терпимая эпоха, где есть место состраданию и невинные личные склонности человека, даже находящегося на общественной авансцене, считаются его частным делом. Там, где не затронуты впрямую интересы общества, старинное ремесло шантажиста и самодовольного соглядатая не находит спроса, и, не желая принизить моральные принципы блохи обыкновенной, мы тем не менее вынуждены присоединиться к вчерашнему замечанию…» и т. д.
Заголовки на первых полосах разделились примерно поровну между «блохой» и «шантажистом» и почти на всех появилась фотография Вернона в замявшемся смокинге, слегка окосевшего на банкете в агентстве «Пресс ассошиэйшн». Днем в пятницу две тысячи членов Розового союза трансвеститов, все на высоких каблуках, пришли маршем к зданию «Джадж», размахивая копиями позорной первой страницы и выкрикивая фальцетом издевательские лозунги. Примерно в это же время парламентская фракция, воспользовавшись моментом, поставила вопрос о доверии министру иностранных дел и выиграла с подавляющим преимуществом. Премьер во внезапном приливе смелости встал на защиту старого друга. В субботу общее мнение склонилось к тому, что «Джадж» слишком далеко зашла и опозорила себя, что Джулиан Гармони – порядочный малый, а Вернон Холлидей («Блоха») – презренный писака и голова его срочно требуется на блюде. В воскресных выпусках разделы, посвященные образу жизни, живописали новый образ «жены-союзницы», которая преуспевает в собственной профессии и сражается плечом к плечу с мужем. Редакционные статьи были посвящены прежде не затронутым аспектам выступления миссис Гармони, таким, как «любовь сильнее злобы». В самой же «Джадж» старшие сотрудники радовались тому, что их сомнения были запротоколированы и, по мнению большинства, Грант Макдональд показал образец поведения, заявив в столовой, что, раз уж к его опасениям не прислушались, он будет верен линии руководства. К понедельнику все вспомнили о своих опасениях и верности руководству.
Несколько сложнее была ситуация в совете директоров, срочно собравшемся в понедельник после обеда. Даже мучительнее. Как уволить редактора, которого еще в среду единодушно поддержали?
Наконец, после двухчасовых прений и реминисценций Джорджу Лейну пришла в голову хорошая мысль.
– Слушайте, ничего плохого в покупке этих фотографий не было. Скажу вам больше: по слухам, он купил их довольно выгодно. Нет, ошибка Холлидея в том, что он не снял первую полосу в ту же минуту, когда увидел пресс-конференцию Роз Гармони. У него было время все переиграть. Материал шел только в вечерний выпуск. Напрасно он продолжал настаивать. В пятницу газета выставила себя в смешном свете. Он должен был почувствовать, куда дует ветер, и дать отбой. На мой взгляд, это серьезный редакторский просчет.
6
На другой день главный редактор председательствовал на притихшем совещании старших сотрудников. Тони Монтано сидел сбоку безмолвным наблюдателем.
– Пора давать больше авторских колонок. Они дешевы, и все их дают. Знаете, нанимаем автора с интеллектом от низкого до среднего, возможно, женщину, чтобы писала, ну, ни о чем особенном. Вы видели. Сходила на прием и не может вспомнить чьего-то имени. Тысяча двести слов.
– Типа созерцания своего пупа, – вставил Джереми Болл.
– Не совсем. Созерцание – слишком интеллектуально. Скорее, пупковый треп.
– Не умеет пользоваться своим видеомагнитофоном. Моя попа не слишком велика? – подхватила Леттис.
– Вот, хорошо. Давайте, подбрасывайте. – Редактор пошевелил и подгреб в воздухе пальцами, призывая свежие идеи.
– Э, купила морскую свинку.
– Его похмелья.
– Ее первый седой волос на лобке.
– В супермаркете всегда достается тележка с расшатанным колесом.
– Великолепно. Мне нравится. Харви? Грант?
– Хм, всегда теряет шариковые ручки. Куда они деваются?
– Все время трогает языком дырочку в зубе.
– Превосходно, – сказал Фрэнк. – Всем спасибо. Завтра продолжим.
V
1
Бывали минуты ранним утром – с рассветом приходит слабое волнение, и вот уже шумно потек на работу Лондон, – когда творческие всполохи гасли от усталости и Клайв вставал из-за рояля, брел к двери гасить в студии свет, оглядывался на роскошный хаос, окружавший его труды, и снова мелькала в голове мысль, крохотная искра подозрения, которым он не поделился бы ни с кем на свете, не доверил бы даже дневнику и ключевое слово которого складывал в мозгу неохотно; заключалась же мысль попросту в том, что, возможно, не будет преувеличением сказать, что он… гений. Гений. Хотя он виновато озвучивал это слово для внутреннего слуха, до уст его все же не допускал. Это слово пострадало от инфляции и затерлось, но, несомненно, есть определенный уровень достижений, недискутируемый, превыше мнений – золотой стандарт Их было немного. Из соотечественников – Шекспир, конечно, и говорят, что Дарвин с Ньютоном. Перселл – почти Бриттен – меньше, хотя близко. Но Бетховена здесь не было.
Когда у него мелькало такое подозрение насчет себя – а случилось это три или четыре раза после возвращения с Озер, – мир становился большим и неподвижным и в сизом свете мартовского утра его кабинетный рояль, тарелки и чашки, кресло Молли приобретали скульптурную округлость, напоминавшую о том, какими увиделись ему вещи однажды в молодости, когда он принял мескалин[23]: раздавшимися в объеме, исполненными ласковой значительности. И, уходя из студии спать, он видел ее такой, какой она могла предстать в документальном фильме, который откроет любопытному миру, как рождался шедевр. И – себя, нерезко, с обратной точки: фигуру, замешкавшуюся у двери, в несвежей свободной белой рубахе, в джинсах, стянувших выпуклость живота, потемневшие, налитые усталостью глаза: композитор, героический и милый в своей щетинистой всклокоченности. То были поистине великие минуты среди радостного творческого плодоношения, подобного которому он еще не переживал, – минуты, когда он отрывался от работы почти в галлюцинаторном состоянии, сплывал по лестнице в спальню, скидывал туфли и закатывался под одеяло, чтобы провалиться в сон, который был безвидной пустотой, больным оцепенением, смертью.
Он просыпался в конце дня, надевал туфли и спускался в кухню, чтобы съесть холодную еду,
