залезть Гэвину. Там мы застыли рядом, я с масляной лампой в руках — два мальчугана на деревянном островке посреди взбесившейся реки.

— Вот так, отлично, — сказала мне мама. — Кори, отсюда ни на шаг. Если ты вздумаешь уйти, не дождавшись меня, то я тебе на заду живого места не оставлю, устрою такую порку, что ты запомнишь на всю жизнь. Понятно?

— Да, мэм.

— Гэвин, мы сейчас вернемся, — напутствовала Нила Кастиль своего сына. — Только отвезем дедушку туда, где ему помогут другие люди. Ты понял меня?

— Да, мэм, — отозвался писклявым голосом Гэвин.

— Ребятишки, слушайтесь своих мам, — подал голос мистер Торнберри. В горле у него что-то хрустело и скрежетало от боли. — Не будете слушаться — я отхожу по попам вас обоих.

— Слушаюсь, сэр, — хором ответили мы с Гэвином. Мне показалось, что мистер Торнберри потерял охоту умирать и решил пожить еще немножко. Навалившись на ручки, мама и Нила Кастиль, каждая со своей стороны, принялись толкать кресло против потока коричневой жижи, втекавшей в комнату через дверь. Мама, кроме того, еще освещала путь фонарем. Кресло пришлось наклонить назад, и голова мистера Торнберри откинулась на спинку так, что на его тощей шее натянулись все жилы. Я слышал, как мама кряхтит от напряжения. . Медленно, но верно кресло-каталка продвигалась по направлению к двери, где уже заходилась водоворотами река. У деревянных ступеней вода дошла мистеру Торнберри до шеи, ему в лицо то и дело летели брызги. Мама и Нила Кастиль покатили кресло по улице, и на этот раз течение помогало им толкать их груз. Я никогда не думал о маме как о физически сильном человеке. Думаю, вы и сами знаете, что никогда нельзя узнать, на что человек способен, до тех пор, пока он это сам не докажет.

— Кори? — позвал меня Гэвин, как только мы с ним остались вдвоем.

— Что, Гэвин?

— Я не умею плавать. Он крепко прижался ко мне. Теперь, когда рядом с Гэвином больше не было дедушки и ему не для кого было храбриться, он задрожал.

— Не беспокойся, — ответил я. — Тебе и не придется никуда плыть. Я так надеялся. Мы принялись ждать дальше. Я от души надеялся, что мама и Нила не заставят себя долго ждать. Вода уже заливала мои размокшие ботинки. Я поинтересовался у Гэвина, не знает ли он какой-нибудь подходящей песни, и тот ответил, что как раз знает песню “На макушке старой трубы”, которую тут же запел тонким и дрожащим, но не лишенным приятности голоском. Пение Гэвина — на самом деле больше напоминавшее плач — привлекло чье-то внимание, кто-то отчаянно заплескался в дверном проеме — у меня перехватило от страха дыхание, и я поспешно направил туда фонарь. В воде бултыхалась небольшая рыжая собака, вся измазанная в грязи. В свете лампы глаза пса дико блеснули. Хрипло дыша, он немедленно поплыл в нашу сторону через комнату, среди журналов, газет и всякой всячины. Дыхание собаки было настолько громким, что отдавалось под сводами комнаты.

— Давай, приятель, я тебя подхвачу! — принялся подбадривать я псину, которая явно выбивалась из сил и нуждалась в помощи. — Держи лампу! — крикнул я Гэвину и отдал ему фонарь. Через дверь прокатилась новая волна; собака тихонько заскулила, когда вода приподняла и опустила ее. Перекатившись через стол, волна разбилась о стену.

— Давай, приятель, поднатужься! — снова крикнул я и наклонился, чтобы подхватить пса, бившего лапами по воде. Я поймал одну из его передних лап. Собака заглянула в мои глаза, в желтом свете лампы ее вываленный язык казался очень розовым — должно быть, так новообращенный христианин мог взывать к Спасителю. Я уже поднимал пса за передние лапы, когда почувствовал, как под моими ногами заколебался стол. Собака в моих руках коротко вздрогнула и замерла. Одновременно с этим раздался отчетливый хруст. И все. Вот так быстро. Сразу же после этого передняя половина туловища собаки, увлеченная моими руками, вырвалась из воды, ровно половина, без задних лап и хвоста, без всего того, что шло после половины спины; ничего, только ужасный красный срез с болтавшимися лохмотьями мяса, крови и обрывками дымившихся кишок. Пес коротко всхлипнул. И умолк. Его лапы еще несколько раз дернулись, глаза неумолимо не отпускали моего лица — и эту агонию, которой я был свидетель, я запомнил на всю жизнь. Я заорал — что в точности я в тот момент кричал, конечно же, не помню — и уронил то, что только что было целой собакой, а теперь стало жутким обрубком, обратно в воду. Останки собаки рухнули вниз, подняв тучу брызг, ушли с глаз под воду и снова всплыли, причем передние лапы по-прежнему пытались грести. Я услышал, как рядом со мной что-то прокричал Гэвин: нтовататаковатаббыыы? — ничего другого я не расслышал. Вокруг трупа собаки, внутренности которой тянулись за ней наподобие страшного хвоста, внезапно забурлила вода, и я увидел, как на поверхности показалось чье-то огромное продолговатое тело. Существо было покрыто чешуей, формой напоминавшей бриллианты и цветом палую листву: бледно- коричневого, ярко-пурпурного, сочно-золотого и зеленовато-коричневого оттенков. Все цвета реки тоже были здесь: от водоворотов тинной охры до лунно-розового тихих заводей. Я заметил целую поросль мидий, прилепившихся к бокам чудовища, глубокие борозды старых шрамов и несколько застрявших крупных рыболовных крючков, уже заржавевших. Я видел перед собой туловище толщиной не меньше ствола старого дуба, медленно переворачивавшееся в воде и явно получавшее удовольствие от приятного купания. Я был почти парализован этим зрелищем, несмотря на то что рядом вопил от ужаса Гэвин. Я отлично знал, кого вижу перед собой. Хотя мое сердце отчаянно колотилось, я не мог сделать и глотка воздуха. И тогда, и сейчас мне кажется, что Божьей твари прекрасней я никогда не видел и не увижу. Потом мне вспомнился зазубренный клык, глубоко ушедший в кусок дерева, что показывал мне мистер Скалли. Был ли Мозес красив или нет, но собаку он располосовал надвое в считанные мгновения. Он явно был голоден. Так быстро, что мое сознание даже не успело это зафиксировать, громадные челюсти разошлись — и в свете лампы блеснули клыки, на один из которых был нанизан старый башмак, а на другой — еще трепетавшая серебристая рыба. С громким сопением пасть Мозеса засосала в себя вместе с потоками бурлящей воды плававшую на поверхности половинку несчастной собаки, после его зев закрылся гораздо более осторожно, чем до этого распахнулся, и знакомо задвигался, словно главный обитатель Текумсы сидел сейчас в “Лирике” и наслаждался лимонным леденцом. На миг я поймал на себе взгляд зеленоватого спокойного рыбьего глаза величиной с бейсбольный мяч, тут же прикрывшегося тонкой полупрозрачной пленкой. Сразу же вслед за этим Гэвин позади меня сорвался со стола и шлепнулся в воду. Лампа, которую он держал, с шипением погасла. Я и не думал о том, чтобы быть храбрым. Но я и не думал о том, что боюсь. Я не умею плавать. Это было все, что вертелось у меня в голове. Обернувшись, я прыгнул со стола туда, куда только что нырнул Гэвин, где расходились круги на месте его падения. Вода была густой от ила и стояла на уровне моих плеч, и это означало, что Гэвину было как раз по ноздри. Он уже вынырнул на поверхность, отчаянно барахтаясь и крича. Когда я схватил его за ремень штанов, он чуть не вырвал мне руку с корнем, потому что решил, что его сцапал Старый Мозес.

— Гэвин! Это я, прекрати рваться! — крикнул я и приподнял его лицо над водой.

— Уг-ыг-уг, — ответил он сквозь вырывавшиеся изо рта пузыри. Казалось, внутри Гэвина работает машина, высасывавшая остатки топлива из бака. Позади меня, где-то в насквозь промокшей и темной комнате послышался тихий шум. Словно кто-то поднимался из воды. Я быстро обернулся. Гэвин икнул и обеими руками схватил меня за шею так, что я едва мог продохнуть. Я увидел то, что являет собой Старый Мозес — огромный, ужасный, от вида которого захватывало дух, он поднимался из воды как растущее на глазах дерево. У Мозеса была треугольная и плоская, как у змеи, голова, но я все-таки до сих пор уверен, что он был не просто змеем, поскольку впереди на его туловище, прямо под шеей, имелась пара небольших лап с острыми когтями. Я услышал, как хвост Мозеса с громким стуком крепко ударил под водой в стену так, что затрясся весь дом. От того, что Гэвин стискивал мне горло, мое лицо стало наливаться кровью. Не видя глаз Мозеса, я полагал, что он смотрит на нас, ведь под водой он мог заметить карася в кромешной илистой тьме: Я чувствовал, как он поднимается над нами, — и ощущение это было подобно виду грозно нависшего над головой острейшего тесака. Мне хотелось верить, что мы с Гэвином не слишком напоминали пару сцепившихся собак. От Старого Мозеса исходил такой же запах, как от реки в полдень, — он пах болотом, туманом и густотой жизни. Нужно отметить, что рассказы о внушающем суеверный страх обитателе реки сильно преуменьшали его подлинный облик. Я мог гордиться тем, что он явился мне, этим мог похвастать мало кто из смертных. Хотя в тот момент я желал только одного: оказаться где угодно, пусть даже в школе, но только не здесь. По правде сказать, у меня не было времени особенно