милость проливает мне на душу бальзам и смачивает чесночным соком глубины моих чувств. Да позаботится судьба о том, чтобы в твоем кошельке не переводились серебряные пиастры!

– Благодарю тебя! Теперь пригласи к нам киаджи.

Тот услышал мои слова и подошел сам.

– Что прикажешь, господин? – спросил он.

– Когда деревенский хавас получает от меня бакшиш, то нельзя, конечно, и киаджи оставаться без него. Надеюсь, ты с этим согласен.

– С удовольствием! – воскликнул он, протянув мне руку. – Твои уста полны благословенных слов, а твоя рука расточает дары богатств!

– Так оно и есть. Ты наверняка не захочешь получить меньше, чем твой подручный?

– Господин, я же начальник. Мне полагается больше, чем ему.

– Верно, он получил восемь ударов и три пиастра; следовательно, я отпущу тебе пять пиастров и двенадцать ударов.

Тут же он мигом приложил обе руки туда, где даже у величайших ученых не сыщешь вместилище ума, и завопил:

– Нет, нет, господин! Не удары, а только пиастры!

– Это было бы несправедливо. Не бывает пиастров без ударов. Или все, или ничего. Выбирай!

– Тогда лучше ничего!

– Тогда твоя вина, если твоя рука не получит того, что я обещал ей.

– Нет, нет! – повторил он. – Получить сразу то и то было бы для меня слишком много!

Он хотел удалиться, но, сделав несколько шагов, обернулся, умоляюще посмотрел на меня и спросил:

– Господин, а нельзя иначе?

– Как это?

– Дай мне пять пиастров, а дюжину моему хавасу. Он уже отведал плетки, так что она его не ужаснет.

– Если он захочет, я соглашусь. Итак, иди-ка сюда, генерал службы общественной безопасности!

Халеф протянул руку к хавасу, но тот быстро отпрыгнул в сторону и крикнул:

– Аллах, спаси и сохрани! Кроткие чувства моего седалища уже вдоволь напряжены. Если ты решишь разделить дары, то дай мне пиастры, а киаджи отпусти удары! Тебе, может быть, и все равно, кому что давать, мне же ничуть нет.

– Верю в это. Но я вижу, что мне не сбыть ни то, ни другое, поэтому позволяю вам удалиться.

– С удовольствием, господин! Поезжай спокойно своей дорогой! Может быть, в другом месте ты найдешь ту душу, что мечтает о побоях, а не о пиастрах.

Он поднял саблю, выпавшую у него, и удалился. Киаджи тоже пошел, но еще раз вернулся и доверительно зашептал:

– Эфенди, а может быть, что-то еще можно сделать? Уж очень мне хочется пиастры получить.

– Ну, так что же?

– Дюжина слишком много. Дай мне пять пиастров и пять ударов; это я еще снесу. Выполни мою просьбу – и мне хорошо будет, и тебе.

Я не мог иначе – я громко расхохотался, и мои спутники поддержали меня. Киаджи обрадовался, видя нас в хорошем настроении, и почти ласковым тоном заговорил со мной:

– Милый мой эфенди, ты сделаешь это, верно? Пять и пять?

Тут из стоявшей рядом толпы вышел длинный, тощий человек с темной бородой и промолвил:

– Послушай меня, чужеземец! Ты видишь здесь свыше трех десятков мужчин, и каждый из них готов стерпеть пять ударов, если получит за это пять пиастров. Если тебе угодно, мы согласны по очереди, лишь бы заслужить такие хорошие деньги.

– Благодарю, покорнейше благодарю! – ответствовал я ему. – Вы не оскорбляли меня, значит, вас не за что бить и потому вы не получите, к сожалению, пиастры.

Он сделал разочарованное лицо и грустно сказал:

– Это нам вообще не нравится. Я – человек очень бедный; сплю я под крышей неба; питье мое сварено из желудей, а голод – единый мой покровитель. Никогда я не получал и удара плеткой, а вот сегодня готов был на пять ударов решиться, чтобы раздобыть пять пиастров.

По этому человеку было видно, что он говорит правду. Нищета сквозила в каждой морщине его лица. Я уже хотел сунуть руку в карман, как подоспел Халеф, достал кошелек и положил ему что-то в ладонь. Когда бедный малый увидел, что получил, то воскликнул:

– Ты ошибся! Этого не может быть…

– Тихо, старик! – перебил его Халеф, одной рукой вновь убирая кошелек в карман, а другой угрожающе помахивая плеткой. – Проваливай-ка отсюда и похлопочи о том, чтобы твои родные когда- нибудь вновь пили настоящий кофе вместо желудевого.

Он оттеснил старика в сторону, и тот торопливо удалился, преследуемый остальными, мечтавшими узнать, сколько денег он получил в подарок.

Наконец, мы собрались ехать. Когда лошади тронулись с места, хавас снова вышел из толпы и крикнул мне:

– Господин, ты осчастливил меня пиастрами. Я дам тебе почетную свиту.

Он поднял саблю и, зашагав с воинственным видом, возглавил нашу процессию. Лишь за околицей он попрощался с нами.

– Сиди, – молвил Халеф, – все же я рад, что не задал ему крепкую трепку. Он – парень неплохой, и мне было бы жаль, если бы я омрачил «кроткие чувства его седалища». В этой прекрасной стране каждый остается героем до тех пор, пока не увидит плетку.

Пребывание в этой нищей деревне вопреки нашим планам затянулось на час с лишним. Я спросил конакджи о том, где мы проведем сегодняшнюю ночь. Он ответил:

– Мы остановимся у Юнака; там вы лучше отдохнете, чем в этой деревне.

– Далеко ли до него?

– Мы попадем к нему в дом еще до наступления ночи. Можете быть уверены, что он тепло вас встретит.

Из благих побуждений я не стал больше его расспрашивать. Нам выгоднее было убедить его в том, что он пользуется нашим доверием.

Мы еще ехали по плоскогорью, но вдали уже показались громоздкие склоны; скоро мы достигли отрогов горного хребта. Справа от нас тянулись на северо-восток кручи Шар-дага. Мы приблизились к его юго-западному выступу; его подножие омывали холодные воды Черной Дрины. С севера в реку впадает Белая Дрина; после их слияния река поворачивает на запад, к Адриатическому морю – уже не столь отдаленной цели нашего путешествия. Отсюда, с того места, где мы теперь находились, до побережья моря было не более пятнадцати немецких миль по прямой линии. Через три дня мы могли бы туда прибыть. Но удастся ли нам это? Ведь предстояло преодолеть не одни лишь дорожные тяготы.

И вот мы оказались среди вздымавшихся к небу скал. До сих пор мы продвигались довольно быстро, хоть и ехали по бездорожью. Теперь мы петляли в почти непроходимых ущельях. На нашем пути лежали массивные глыбы. Нам преграждали дорогу мощные стволы, рухнувшие со склонов; лошадям приходилось карабкаться через них. Мы двигались вереницей. Наш проводник, конакджи, естественно, ехал впереди, а Халеф составлял арьергард. Я могу пояснить почему – он то и дело склонялся над свертком и не хотел, чтобы его поймали с поличным.

Мы снова свернули в ложбину, где всадники могли двигаться по двое в ряд. Я ехал предпоследним и