сама такая аппетитная, словно тебя держали в рассоле вместе с ветчиной, а потом повесили в дымовой трубе. Завидую твоему спутнику жизни.

– О господи, не говори слишком много! – польщенно промолвила она. – В округе есть люди покрасивее, чем я.

– Все же, прощаясь с тобой, думаю, что охотно буду тебя вспоминать. Да будет жизнь твоя такой же благоухающей и блестящей, как шкурка твоей ветчины!

Когда я снова вышел, то поспешил избавиться от свертка, сунув его в седельную сумку Халефа. Никто, кроме хаджи, не заметил этого. Остальные поглядывали на жителей деревни, с любопытством сновавших мимо них.

Человек, вскочивший при нашем приближении и с криком умчавшийся прочь, стоял с каким-то другим человеком, который выглядел вполне достойно. Оба энергично разговаривали друг с другом. Как только я счастливо спрятал съестное, первый из них подошел к конакджи, нашему проводнику, и начал с ним тихо, но очень живо говорить о чем-то. Потом он обратился ко мне, при этом острием сабли он уперся в землю, крепко схватился за ее эфес и, посматривая как паша, спросил:

– Ты чужеземец?

– Да, – любезно ответил я.

– И проедешь через нашу деревню?

– Намереваюсь, – сказал я еще приветливее.

– Ты знаешь свой долг?

– Что ты имеешь в виду?

Это прозвучало почти задушевно. Человек этот казался мне забавным. Но чем приветливее я был с ним, тем мрачнее становилось его лицо. Он с трудом сохранял выдержку.

– Тебе нужно уплатить пошлину, – пояснил он мне.

– Налог? Какой же это?

– Любой чужеземец, минующий нашу деревню, обязан платить пошлину.

– Почему? Разве чужеземцы причиняют ущерб, который обязаны возместить?

– Нечего тебе спрашивать! Плати!

– Сколько же?

– За каждого человека по два пиастра. Вас, чужаков, четверо, ведь конакджи можно не считать, потому что он наш знакомый и вырос в этой стране; ты же, как мне говорили, вожак этих людей и, значит, заплатишь восемь пиастров.

– Так скажи-ка мне, кто ты такой!

– Я генерал-аншеф службы общественной безопасности этой деревни.

– Тогда ты, конечно, человек видный. Но как быть, если я откажусь платить?

– Тогда я опишу ваше имущество.

– Но кто отдал приказ взимать с любого чужеземца пошлину?

– Я и киаджи.

– Он тоже здесь?

– Да, он стоит там.

Он указал на того самого важного человека, с которым недавно беседовал; тот выжидающе глядел на меня.

– Позови-ка его! – приказал я.

– Для чего? Как я говорю, так должно быть и немедленно, иначе…

Он угрожающе двинул саблей.

– Тихо! – ответил я ему. – Ты мне очень нравишься, ведь у тебя тот же принцип, что и у меня: как я скажу, так и должно быть. Я не плачу пошлину.

– Тогда мы возьмем из твоих вещей столько, чтобы быть в расчете!

– Трудновато вам будет!

– Ого! Мы узнали, кто вы. Если вы не покоритесь, мы отхлещем вас плеткой!

– Держи свой язык за зубами, ведь я привык, чтобы со мной обращались почтительно и с уважением. Пошлину я не плачу; но я вижу, что ты человек бедный и, по своей доброте, дарю тебе два пиастра!

Я уже полез в карман, чтобы дать ему этот бакшиш, но тут же вытащил руку, поскольку сей человек поднял саблю и принялся размахивать ей прямо перед носом, крича:

– Бакшиш даешь? Мне, стражу и хранителю этой общины? Это оскорбление, и я покараю его самым строжайшим образом. Пошлина удваивается. И как мне с тобой обращаться? Почтительно и с уважением? Ты голь перекатная – у меня к тебе нет и тени уважения! Ты настолько ниже, настолько ниже меня, что я вообще тебя не вижу, ведь…

– Молчи! – прервал я его. – Иди-ка отсюда, а то схлопочешь плетку!

– Что? – прорычал он. – Плетку? Ты говоришь это мне, человеку, имеющему авторитет и вес, тогда как ты рядом со мной – крыса дохлая, мышь оголодавшая. Вот я и вот моя сабля! Кто запрещает мне тебя заколоть? Одним мошенником на земле будет меньше. Тебя вместе с твоими спутниками…

Он снова осекся. Халеф, положа руку ему на плечо, молвил:

– Замолчи-ка, наконец, иначе эфенди всерьез за тебя возьмется и отсчитает тебе пошлину так, что ты ее взять не сумеешь.

Тут местный страж порядка, оттолкнув хаджи так, что тот отступил на несколько шагов, закричал на него:

– Червяк! Ты и впрямь рискнул дотронуться до меня, главного чина в этой местности? Это преступление, за которое ты мигом ответишь. Не я, а ты схлопочешь плетку. Сюда, киаджи, сюда, мужчины! Держите крепче этого человечка! Отхлещите его собственной плеткой.

Киаджи уже занес ногу, но быстро поставил ее назад. Похоже, взгляд, брошенный мной, мало ему понравился. Его пример подействовал; никто не повиновался «генерал-аншефу службы общественной безопасности».

– Сиди, можно мне? – спросил Халеф.

– Да, – кивнул я ему.

Он тут же махнул Оско и Омару. В следующее мгновение «генерал» лежал на земле, спиной вверх. Оско держал его за плечи, а Омар уселся ему на ноги. Молодчик завопил, но Халефу удалось его перекричать:

– Идите-ка сюда, о мужи и жены, и посмотрите, как мы уплатим налог этому любителю громких слов! Сперва получит пошлину он сам, а потом любой, кто отважится прийти ему на помощь – киаджи первым! Сколько ему уплатить, эфенди?

– Он требовал восемь пиастров.

Я не стал ничего добавлять, и Халеф понял по моему выражению лица, что следует вести себя милостиво. Итак, он отпустил бедняге восемь ударов, действуя лишь формы ради. Эти восемь слабых ударов не могли причинить боли, зато произвели сильное впечатление. Сразу же после первого удара «генерал- аншеф» умолк. Когда его отпустили, он медленно поднялся, потирая тыльную часть тела, и посетовал:

– О закон, о справедливость, о великий султан! Самый верный твой слуга, хранивший благополучие отчизны, оскорблен плеткой! Моя душа истекает слезами, а из моего сердца сочатся ручьи тоски и печали. С каких это пор почтенные мужи удостаиваются ордена Славы, который курбаши имеет обыкновение помещать туда, где его не видно любому встречному? Объяли меня скорби жизни. Как ощущаю я муки прошедшего бытия! О закон, о справедливость, о великий султан и падишах!

Он хотел удалиться, но я окликнул его:

– Подожди немного! Я всегда держу слово. Поскольку я обещал тебе два пиастра, то ты их сейчас и получишь. А чтобы скорби бытия не слишком томили тебя, я дам тебе целых три пиастра. Вот они!

Он не верил своим глазам, когда я протянул деньги. Наконец, испытующе посмотрев на меня, он схватил их и сунул в карман. Похоже, тот оказался дырявым, ведь он снова достал оттуда деньги и перепрятал их под свой огромный тюрбан. Затем он взял мою руку и, приложив ее к своим губам, сказал:

– Господин, земные муки и невзгоды сего мира суть преходящи, как и все творения Аллаха. Твоя