Атро однажды объяснил ему, как это делается: сержанты имеют право отдавать приказания рядовым, лейтенанты — сержантам и рядовым, капитаны… и так далее, и так далее, вплоть до генералов, которые имеют право отдавать приказания всем остальным, а им самим не может отдавать приказания никто, кроме главнокомандующего. Шевек тогда слушал с недоверчивым отвращением.

— И вы называете это организацией? — спросил он Атро. — И даже дисциплиной? Но это же ни то, ни другое. Это необычайно малоэффективный механизм принуждения — нечто вроде паровой машины Седьмого Тысячелетия! Что можно сделать стоящего при помощи такой негибкой и хрупкой структуры?

Это дало Атро возможность доказать, что война полезна, так как воспитывает в людях храбрость и выпалывает непригодных, как сорняки; но само направление его аргументов вынудило его признать эффективность партизанских отрядов, организованных снизу, подчиняющихся собственной дисциплине.

— Но это эффективно только тогда, когда люди думают, что воюют за что-то свое, собственное, знаете ли, за свой родной дом или за какую-нибудь идею, — сказал тогда старик, Шевек не стал больше спорить. Теперь он продолжал свой спор, сидя в темнеющем подвале среди штабелей ящиков с реактивами без этикеток. Он объяснил Атро, что теперь он понимает, почему армия организована именно так. Это действительно совершенно необходимо. Раньше он не понимал, что цель состоит в том, чтобы дать возможность людям с пулеметами без затруднений убивать безоружных мужчин и женщин, когда им велят это делать. Только он все еще не может понять, причем тут храбрость, или мужество, или пригодность.

Когда стало еще темнее, он стал иногда обращаться и к раненому тоже. Теперь тот лежал с открытыми глазами; раза два он застонал, как-то по-детски, терпеливо, так, что у Шевека защемило сердце. Все время, пока они в первый момент паники врывались с толпой в Директорат, и прорывались через него, и бежали, а потом шли к Старому Городу, раненый мужественно старался держаться и идти самостоятельно; он спрятал раненую руку под куртку и прижал ее к боку, и изо всех сил старался не отставать и не задерживать Шевека. Когда он застонал во второй раз, Шевек взял его за здоровую руку и прошептал:

— Не надо, не надо, брат, — просто потому, что не мог слышать, как тот мучается, не имея возможности ничем ему помочь. Раненый, должно быть, подумал, что Шевек имеет в виду, что его стоны могут выдать их полиции, поэтому он слабо кивнул и плотно сжал губы.

Они провели в подвале трое суток. Все это время в районе склада то и дело вспыхивала стрельба, а квартал бульвара Месээ по-прежнему был блокирован армией. Возле этого квартала стрельбы не было ни разу, а солдат было очень много, так что у скрывавшихся не было никаких шансов выбраться из подвала, не сдавшись военным. Однажды, когда раненый был в сознании, Шевек спросил его:

— Если бы мы вышли к полиции, что бы они с нами сделали?

Его товарищ улыбнулся и прошептал:

— Расстреляли бы.

Поскольку вокруг подвала, и вдали, и вблизи, уже несколько часов слышались отдельные выстрелы, а иногда и взрывы снарядов, и тарахтение вертолетов, его мнение было, по-видимому, вполне обосновано. Почему он улыбнулся, было менее понятно.

В эту ночь, когда они бок о бок, чтобы было теплее, лежали на матраце, который Шевек сделал из соломы, лежавшей в ящиках с реактивами, раненый умер от потери крови. Он уже окоченел к тому времени, как Шевек проснулся, и сел, и стал слушать тишину в этом большом темном подвале, и снаружи на улице, и во всем городе — смертную тишину.

Железнодорожные пути на Юго-Западе проложены большей частью по насыпям на метр, а то и больше, выше равнины. На таких поднятых путях пыли было меньше, и пассажирам было лучше видно запустение.

Юго-Запад был лишь одним из восьми Секторов Анарреса, в которых отсутствовали крупные водоемы. Летом на дальнем юге таяли полярные льды, образуя болота; ближе к экватору были только мелкие щелочные озера посреди необъятных солончаков. Гор не было, через каждую сотню километров, или около того, с севера на юг шла цепь холмов, иссохших, растрескавшихся, с выветренными отвесными обрывами и остроконечными вершинами. На них виднелись фиолетовые и красные полосы, а на отвесных поверхностях обрывов резкими серо-зелеными вертикальными полос ами рос скальный мох — растение, выживавшее при любой жаре, любой засухе, любом ветре; эти полосы пересекались с полосатым рисунком песчаника, образуя клетчатый узор. В ландшафте не было никаких других красок, кроме буровато-серой; там, где простирались наполовину заметенные песком солончаки, этот цвет переходил в беловатый. Над равнинами проплывали редкие грозовые тучи, ослепительно белые на лиловом небе. Дождя они не давали, только бросали тень. И позади товарного поезда, и впереди него, насколько хватало глаз, лежала прямая, без изгибов, насыпь, а на ней — сверкающие рель сы.

— С Юго-Западом только одно и можно сделать, — сказал машинист, — поскорее его проскочить.

Его попутчик ничего не ответил, потому что спал. Голова у него тряслась в такт вибрации мотора. Его руки, загрубевшие от тяжелой работы и почерневшие от обморожения, свободно лежали у него на коленях; его лицо, расслабленное сном, было морщинистым и печальным. Он попросил подвезти его еще в Медной Горе, а так как других пассажиров не было, машинист пригласил его в кабину, чтобы было веселее ехать. Пассажир сразу же заснул. Машинист время от времени поглядывал на него — разочарованно, но сочувственно. За последние годы он видел столько измотанных людей, что такое состояние стало казаться ему нормальным.

В конце длинного дня пассажир проснулся, некоторое время смотрел неподвижным взглядом в окно, на пустыню, потом спросил:

— Ты всегда ходишь в эти рейсы один?

— Последние три-четыре года.

— Когда-нибудь здесь ломался?

— Пару раз. В шкафчике продуктов и воды — в навал. А ты, кстати, не голодный?

— Пока нет.

— В тот же день или назавтра из Одинокого высылают ремонтную бригаду.

— Это следующий поселок?

— Ага. От Седепских рудников до Одинокого тысяча семьсот километров. Самый длинный перегон на Анарресе. Я уж одиннадцать лет тут езжу.

— Не надоело?

— Нет. Я свою работу люблю делать один.

Пассажир кивнул, соглашаясь.

— И здесь всегда одно и то же. Я люблю, когда все привычное; думать не мешает. Пятнадцать дней в рейсе, пятнадцать — свободных, с партнершей в Новой Надежде. Каждый год напролет — засуха ли, голод ли, еще там чего. Ничего не меняется, здесь и так всегда засуха. И маршрут мне нравится. Слышь, достань- ка воду. Охладитель там, под шкафчиком.

Каждый основательно хлебнул из бутылки. Вода была затхлая, с щелочным привкусом, но прохладная.

— Ах, хорошо! — благодарно сказал пассажир. Он убрал бутылку обратно и, вернувшись на свое место в передней части кабины, потянулся, упершись руками в потолок.

— Так ты, значит, в партнерстве состоишь, — сказал он с простодушием, которое понравилось машинисту, и тот ответил:

— Восемнадцать лет.

— Самое начало.

— Черт возьми, я с тобой согласен! А вот некоторые этого не понимают. Но я на это так смотрю: если ты молоденьким парнишкой или девчонкой вдоволь насовокуплялся, то ты тогда и получил больше всего удовольствия, а заодно и понял, что все это, в общем, одно и то же, хотя и здорово. Но все ж таки