которую иотийцы подавляли, загоняя в свои сны, в свои повести и стихи, в свои бесконечные изображения обнаженных женщин, в свою архитектуру с ее изгибами и куполами, в свои сласти, в свои ванны, в свои матрацы. Она была женщиной, спрятанной в очертания стола.

Ее голова была полностью выбрита и припудрена тальком с крошечными блестками слюды, так что слабый блеск затемнял наготу очертаний. На ней была прозрачная не то шаль, не то накидка, под которой форма и гладкость ее обнаженных рук казались смягченными и защищенными. Грудь ее была закрыта. Иотийские женщины не ходят по улицам с обнаженной грудью, сберегая свою наготу для ее владельца. Запястья Вэйи были унизаны золотыми браслетами, а в ложбинке под горлом на нежной коже синим мерцал драгоценный камень.

— Как он там держится?

— Что? — ей самой драгоценность была не видна, и она могла притворяться, что не замечает ее, вынуждая Шевека показать пальцем, может быть, провести рукой над ее грудью, чтобы дотронуться до камня. Шевек улыбнулся и коснулся его.

— Он приклеен?

— Ах, это… Нет, у меня здесь вживлен такой малюсенький магнитик, а у него сзади малюсенький кусочек металла… или наоборот? Во всяком случае, мы не теряем друг друга.

— У вас под кожей магнит? — спросил Шевек с простодушным отвращением.

Вэйя улыбнулась и сняла сапфир, чтобы он мог увидеть, что там всего лишь крошечная серебристая ямочка рубца.

— Вы до такой степени не одобряете меня — всю, полностью… это так мило и забавно. У меня такое чувство, будто, что бы я ни сказала, что бы я ни сделала, я уже не могу упасть в ваших глазах, потому что ниже падать уже некуда!

— Это не так, — возразил он. Он понимал, что она играет, но плохо знал правила этой игры.

— Нет, нет; я всегда вижу, когда моя безнравственность кого-нибудь ужасает. Вот как это выглядит. — Она скорчила унылую гримасу; они оба рассмеялись.

— Я что, действительно так отличаюсь от анарресских женщин?

— О да, действительно.

— Они все ужасно сильные, мускулистые? Они ходят в сапогах, и у них большие ноги и плоскостопие, и они одеваются разумно и бреются раз в месяц?

— Они вообще не бреются.

— Никогда? Совсем нигде не бреют? О, Господи! Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

— О вас. — Он облокотился на заросший травой склон, так близко к Вэйе, что его охватило естественное и искусственное благоухание ее тела. — Я хочу знать, удовлетворяет ли уррасских женщин их постоянное подчиненное положение.

— Кому подчиненное?

— Мужчинам.

— Ах, это… Почему вы так думаете, что я кому-то починяюсь?

— Мне кажется, что все, что делает ваше общество, делают мужчины. Промышленность искусство, правительство, решения. И всю свою жизнь вы носите имя отца и имя мужа. Мужчины учатся, а вы не учитесь; все учителя, и судьи, и полиция, и правительство — мужчины, не так ли? Почему вы им позволяете всем распоряжаться? Почему вы не делаете то, что хотите?

— Но мы как раз это и делаем. Женщины делают именно то, что хотят. И им не приходится для этого пачкать руки, или носить медные шлемы, или стоять и кричать в Директорате.

— Но что же вы делаете?

— Как — что? Конечно же, командуем мужчинами! И вы знаете, мы можем совершенно спокойно говорить им об этом, потому что они все равно никогда этому не поверят. Они говорят: «Хо-хо, смешная малютка!» — и гладят нас по головке, и удаляются, звеня медалями, вполне довольные собой.

— А вы тоже довольны собой?

— Я? Вполне!

— Не верю.

— Потому что это не укладывается в ваши принципы. У мужчин всегда есть какие-то теории, и факты всегда должны в них укладываться.

— Нет, не из-за теорий; а потому что я вижу, что вы не удовлетворены. Что вы не удовлетворены. Что вы не находите себе места, недовольны, опасны.

— Опасна! — Вэйя просияла и расхохоталась. — Какой изумительный комплимент! Почему же я опасна, Шевек?

— Да потому, что вы знаете, что мужчины смотрят на вас, как на вещь; вещь, которую покупают и продают. И поэтому вы думаете только о том, как обвести владельца вокруг пальца, как отомстить…

Она подчеркнутым жестом прикрыла ему рот маленькой рукой.

— Замолчите, — сказала она. — Я понимаю, что вы не нарочно говорите пошлости. Я вас прощаю. Но больше не надо.

Он свирепо нахмурился от такого лицемерия и от сознания, что, может быть, действительно обидел ее. Он все еще ощущал на губах мгновенное прикосновение руки.

— Извините, — сказал он.

— Нет, ничего. Как вам понять, ведь вы же с Луны. Да и вообще, вы всего-навсего мужчина… Но вот что я вам скажу. Если бы вы взяли одну из ваших «сестер» там, на Луне, и дали ей возможность снять эти сапожищи, и принять ванну с маслами, и сделать эпиляцию, и надеть красивые сандалии, и вставить в пупок драгоценный камень, и надушиться — она была бы в восторге. И вы бы тоже пришли в восторг! Да- да, пришли бы! Но вы этого не сделаете; вы, бедняжки, с вашими теориями; сплошные братья и сестры, и никаких развлечений!

— Вы правы, — сказал Шевек. — Никаких развлечений. Никогда. На Анарресе мы весь день добываем свинец глубоко в недрах шахт, а когда наступает ночь, мы ужинаем — по три боба холума, сваренных в одной ложке затхлой воды, на брата; а потом, пока не придет время ложиться спать, мы декламируем Высказывания Одо с антифона ми. А спать мы ложимся все врозь, и не снимая сапог.

Он говорил по-иотийски не настолько бегло, чтобы получилась такая тирада, какую он произнес бы на родном языке, — одна из его внезапных фантазий, которые лишь Таквер и Садик слышали настолько часто, чтобы привыкнуть к ним; но, как бы ни косноязычно прозвучали его слова, они очень удивили Вэйю. Раздался ее грудной смех, громкий и непосредственный.

— Боже мой, да вы еще и забавный! Есть ли что-нибудь, чего в вас нет?

— Есть, — сказал Шевек. — Я не торговец.

Вэйя, улыбаясь, разглядывала его. В ее позе было что-то профессионально-актерское Люди обычно смотрят друг на друга очень внимательно и на очень близком расстоянии, если они — не мать и младенец, не доктор и больной или влюбленные.

Шевек сел прямо.

— Я хочу еще походить, — сказал он.

Вэйя протянула руку, чтобы он помог ей встать. Жест был томный и зовущий, но она сказала с неуверенной нежностью в голосе:

— Вы и правда, как брат… Возьмите меня за руку. Я вас потом отпущу.

Они бродили по дорожкам огромного сада. Они зашли во дворец, где теперь был музей эпохи древних королей, потому что Вэйя сказала, что любит смотреть на выставленные там драгоценности. Портреты надменных дворян и принцев в упор смотрели на них с затянутых парчой стен и резных каминных полочек. Комнаты были полны серебра, золота, хрусталя, дерева, редких пород, гобеленов и драгоценных камней. За толстыми бархатными шнурами стояли стражники. Черная с алым форма стражников гармонировала с окружающей роскошью, с затканным золотом драпировками, с покрывалами, сотканными из перьев, но их лица нарушали гармонию. Это были усталые, скучающие лица, усталые от того, что целый день приходится смотреть среди посторонних людей, заниматься бесполезным делом. Шевек и Вэйя подошли к стеклянному футляру, в котором лежал плащ королевы Тэаэйи, сделанный из выдубленной кожи, заживо содранной с мятежников; плащ, в котором эта грозная и дерзкая женщина тысячу четыреста лет назад шла среди своих подданных молить Бога, чтобы моровая язва кончилась.