снимая один пистолет за другим, разряжал их во внутренность шкафов и горок, уставленных превосходными фарфоровыми и стеклянными фигурками. Так вот почему выстрелы казались такими особенно оглушительными! Это звенел, вдребезги разбиваясь, драгоценный фарфор…
Однако куда же смотрят слуги? Почему они не сбежались сюда, защищая господское добро?
Емеля, словно подслушав возмущенные мысли Ирены, оглянулся на нее с таким лукавством, что ей против воли стало смешно. Ну правильно: когда кота нет дома, мыши гуляют по столу. Что слугам до господских богатств?! А может быть, все отправились на ту же деревенскую свадьбу, куда ринулись Адольф Иваныч с Булыгою. Теперь, во всяком случае, понятно, почему Ирена и Емеля не встретили ни души. Ну что же, тем лучше. Тем легче будет отсюда ускользнуть. Вместе с Игнатием они уж как-нибудь справятся с Емелей. А если не справляться с ним, а взять с собой? Ну какая разница отцу, двоих крепостных выкупа?ть или одного?
Новый выстрел болезненно ударил по ушам. Ирена сморщилась.
«Как бы прекратить эту дурь? Надо о будущем думать, а не сводить счеты с прошлым!»
«Дурь», впрочем, прекратилась сама собою: кончились заряженные пистолеты. Один Бог знает, для какой такой надобности они висели по стенам в полной боевой готовности. Может быть, конечно, граф любил подобные развлечения, только палил, например, в окошки, по птицам.
«Слава богу, что угомонился!» – подумала Ирена. Все-таки она в глубине души отчаянно боялась, что Игнатий выпалит в себя. Почему-то эта картина, которую она некогда с упоением рисовала в своем воображении, не вызвала на сей раз ни малейшего умиления. Ирена поспешно шагнула вперед и, встав так, чтобы загородить последний оставшийся на стенке пистолет, тускло блестящий перламутровой инкрустацией, совсем уж музейный, наверное, прошлого века (мало, конечно, вероятно, что он окажется заряжен, а все-таки!), уставилась на Игнатия.
Тот какое-то время глядел на нее безумными, незрячими от возбуждения глазами, потом вдруг резко, страшно покраснел и, махнув на Ирену рукой, будто она была докучливым призраком, потревожившим его больную совесть, отошел, забился в угол огромного кожаного дивана, уронил голову на кружевной антимакассар[8], свесил руки меж колен…
– Мысли о прошлом теснились в душе Абадонны, и слезы, горькие слезы бежали по влажным ланитам, – пробормотал Емеля.
«Мысли не могут тесниться в душе», – хотела поправить Ирена, но тут Игнатий вскинул голову и воскликнул:
– Что это вы здесь делаете, Ирена Александровна? Вам уже давно пора восвояси отсюда убираться. Известное дело: богаты – так здравствуйте, убоги – так прощайте! Поглядите на стол. Видите вон тот расписной ящичек с сигарами? Это наше с вами единственное наследство, доставшееся от моего любящего папеньки. Едва ли оно вас порадует, а потому – скатертью дорога!
– Похоже, вы очень хотите от меня избавиться, – бледнея от незаслуженной обиды, пробормотала Ирена. – Однако не забывайте: мы с вами обвенчаны, а потому я должна…
– Вы мне ничего не должны, – ненавидяще прошипел Игнатий. – Так же, как и я вам. Если бы вы знали, сколько мне стоило убедить этого старого актера сыграть роль священника, вы с меньшей серьезностью распространялись бы обо всей этой чепухе! Он окрутил нас за сущие гроши! Поверьте, не вы первая и не вы последняя, с кем я сыграл такую шутку. Если девушку не заманить в постель иначе, чем после тайного венчания, – извольте! А что? Люди неправдою живут, и нам не возбраняется.
Ирена непроизвольно вскинула голову, лицо у нее вдруг сделалось ледяным, даже лоб заломило от этого внезапного ощущения холода. И в то же мгновение она поняла, что оскорбительные слова Игнатия – всего-навсего ложь, ошалелая, почти безумная… такая же, в сущности, какую он плел для нее месяца два назад, даже еще вчера. Только прежде он лгал, чтобы возвыситься в ее глазах. Теперь же готов был на все, чтобы пасть как можно ниже.
Емеля, стоявший за ее спиной, тихонько фыркнул, и Ирене почему-то легче стало. Ага, значит, вранье Игнатия и впрямь шито белыми нитками. Она только хотела бы знать, зачем Игнатий так уж изощряется.
– Идите! Идите себе! – крикнул он снова. – Зачем вы здесь? Уходите, пока… пока… – Он запнулся.
– Послушайте, Игнатий, нам нужно решить…
Она не договорила. Игнатий вскочил с дивана и ринулся на нее, сжав кулаки.
Лицо его в пламени свечей было искажено тенями и выглядело таким кошмарным, таким отталкивающим, что Ирена с криком отпрянула, выставив вперед руки, однако это было неосторожно, потому что Игнатий тотчас до хруста стиснул ее запястья, словно и впрямь собрался сломать.
– Все это из-за тебя! Из-за тебя! Будь ты…
Он подавился проклятием: Емеля схватил один из тугих валиков, украшавших диван и называемых «бананами», и что было силы обрушил на голову Игнатия.
Трагедия обернулась фарсом! Игнатий выпустил руки Ирены, схватился за голову, а затем снова рухнул на диван и забился в истерике. Он рычал как зверь, а затем с ним сделался припадок, во время которого судороги сводили его тело и всего его било и ломало.
Ирена и Емеля стояли, прижавшись друг к другу, словно испуганные дети, глядя на плачущего мужчину со стыдом и страхом, больше всего на свете желая сейчас оказаться как можно дальше отсюда и проклиная себя за то, что властное чувство долга удерживает их возле этого рыдающего, на куски разваливающегося человека, который был другом и братом одному из них и венчанным супругом другой…
Наконец Ирена почувствовала, что силы оставили ее. Оглянулась, ища, где бы сесть. Как назло, в комнате, кроме дивана, на котором бился в криках Игнатий, стояло только креслице тет-а-тет, нелепое, легонькое, сделанное в виде латинской буквы S. Увидав, что Ирена еле на ногах стоит, Емеля подтолкнул ее к креслу, и она неуклюже водрузила свои юбки в одну из загогулин S. В другую опасливо забрался Емеля, бросая взгляды то на дрожащую Ирену, то на рыдающего Игнатия.
По счастью, она сидела спиной к дивану. Звуки, доносившиеся оттуда, внушали жалость, смешанную со стыдом и отвращением. Несколько раз Ирена пыталась внушить себе, что надо бы встать и подойти к Игнатию, попытаться его успокоить, в конце концов, увести отсюда, однако Емеля предостерегающе качал головой, замечая ее попытки, так что она решила сидеть и ждать, чтобы Игнатий успокоился.
Наконец усталость и избыток потрясений сломили ее. Вялые пальцы еще успели развязать под подбородком ленты, а потом шляпка упала на пол, руки – на колени, голова запрокинулась на спинку кресла – и Ирена уснула мертвым сном еще прежде, чем поняла, что засыпает.
…Она пробудилась оттого, что солнечный луч бесцеремонно защекотал глаза и нос, и едва могла пошевелиться: все тело затекло от неудобной позы. В ту же минуту что-то напротив нее суматошно вскочило, замахало руками, затрясло косматой головой, хрипло закричало:
– Дорофей, куды, мать твою!.. С левой кулисы! Оружие подай, мой верный паж, ведь честь отмщенья требует…
Ирена зажала рот рукой, подавляя истерический полувсхлип-полусмешок. Лицо Емели-Софокла было в красно-сине-зеленых пятнах: цветной фонарь у потолка, пронизанный солнечными лучами, бросал кругом разноцветные зыбкие зайчики. Надо полагать, и сама Ирена выглядела не лучше, потому что при виде ее Емелины каштановые глазки сперва вылезли из орбит, а потом насмешливо сощурились, однако он ничего не сказал, только фыркнул.
– На себя посмотри, – сухо проговорила Ирена, чувствуя себя донельзя разбитой, несчастной, несвежей, неприбранной. – Умыться бы мне…
– Сейча-ас, – с хрустом зевнул Емеля, – сейчас кликну какую-нито субретку…
– Ради бога, – испугалась Ирена, – никого не надо. Покажи, где найти воду, я лучше сама.
Емеля уставился на нее круглыми глазами. Похоже, образ барышни из богатой семьи, графини, которая сдуру выскочила за крепостного мужика, давал в его сознании одну трещину за другой. Не падает ежеминутно в обморок, не разражается рыданиями, не обижается, когда кучер называет ее на «ты», мертвым сном спит в кресле, а главное, сама – сама! – хочет умыться! Неудивительно, что Емеля смотрел с таким недоверием. Ирена и сама себя не узнавала. «Глядишь, этак я скоро косить сено научусь, коров доить или полотно прясть!»
– Ну, где умыться? – спросила она с напускной сердитостью и только тут обнаружила, что Емеля больше не пялится на нее, а с таким же изумлением разглядывает кожаный, изрядно потертый диван. Чего-то там не хватало, на этом диване, того, что было на нем вчера, однако Ирена довольно долго разглядывала его, потирая пальцами замлевшую шею, прежде чем вспомнила, что не хватает там Игнатия.
Воспоминание о нем наполнило ее такой тоской, что и без того нерадостное настроение сделалось вдвое непереносимым. О Господи, ну как она могла быть такой дурой, почему позволила усталости сломить себя, вместо того чтобы уговорить Игнатия бежать под покровом ночи! У нее слезы навернулись на глаза, а у Емели на лице проступило явное облегчение: наконец-то странная гостья начала вести себя согласно образу!
– Погоди, – сказал он успокаивающе, – я сей минут обернусь с водицею. Погоди, не ходи никуда!
Он исчез за дверью, а Ирена мрачно подумала, что «годить» как раз не следовало бы. Нужно исчезнуть отсюда, сбежать от Емели, отыскать Игнатия – ну и так далее. Все верно, все правильно, и все-таки Ирена знала, что не тронется с места, пока не умоется и не приведет себя хотя бы в относительный порядок. Чтобы не терять времени, она достала из ридикюльчика гребешок, распустила небрежно сколотые волосы. Дома ее, конечно, причесывала горничная, однако Ирене не составляло никакого труда уложить волосы самой: они были легкие, пышные, вьющиеся, и каждая прядь, выбившаяся из прически, тут же начинала весело кудрявиться, будто завитая нарочно. В Смольном эти кудряшки доставляли ей массу неприятностей, но прошли, прошли те времена!
Ирена опустила руку с гребнем, вдруг поразившись тому, что совершенно равнодушно вспоминает институт. Сколько лет он держал ее душу в оковах, которые чудились неразмыкаемыми, однако вчерашний день с его открытиями преобразил Ирену. «Сокольская стала женщиной», – бледно усмехнулась Ирена, хотя, кажется, таинственного события так и не произошло… кажется. И тут же она сердито сморщила нос: все-таки освобождение от смольненских уз было неполным, вот ведь снился же ей всю эту ночь управляющий Адольф Иваныч в образе их классной дамы Шишмаревой, которая не позволяла наказанным плакать и кричала: «Souffrez votre punition, souffrez![9]»
Скрипнула дверь, Ирена испуганно оглянулась, но это был Емеля с ведром воды в правой и подносом в левой руке. Поднос был отнюдь не пуст: Ирена увидела кувшин, ковригу хлеба, плошку с медом. Емеля балансировал этой тяжестью так легко, словно ему приходилось выступать не только на театральной сцене, но и на арене циркового балагана.
С непостижимой ловкостью швырнув поднос на стол (ни единая капля не сплеснулась через край кувшина!), он потащил ведро в соседнюю комнату, сделав Ирене знак идти за собой, и она едва не застонала от облегчения, увидев прекрасно оборудованную туалетную комнату, примыкавшую к кабинету с одной стороны, а с другой – к спальне. Ирена туда только заглянула разочек – и отпрыгнула: воздух там был затхлый, тяжелые шторы опущены, мрачно и страшно.
Вода оказалась чуть теплой, но Ирена отлично помылась в двух тазах. Волосы она заплела в косу. Сейчас не до пышных причесок! Хорошо было бы сменить белье, но не просить же Емелю сбегать за багажом. Тем более что и там нет чистого… Ирена вспомнила, как только лишь вчера утром обдумывала свою новую жизнь в Лаврентьеве (например, какие предметы туалета ей в первую очередь сошьют крепостные белошвейки), и криво усмехнулась своей глупости и наивности.
Потом она поела. Емеля к ее возвращению из туалетной комнаты уже выпил полкувшина молока и отъел большую часть краюхи, а мед едва покрывал дно
