— Кажется, у тебя проблемы с чересчур длинным языком?

— Пусти! Ты порвал мне рубашку, ты…

Хол снова прижал его к двери:

— Так разговаривать учат в школе? Или под школой? Друзья-курильщики?

Деннис вспыхнул. А после, съежившись, выпалил:

— Я бы не ходил в такую задрипанную школу, если бы ты не бросил работу!

Хол еще раз прижал сына к двери:

— Я работу не бросал. Меня уволили, и ты это отлично знаешь, и мал еще совать свой нос в дела старших. Не рано ли ты возомнил себя взрослым? Или тебе плохо живется? Двенадцатилетний сопляк! Ты вроде бы не голодаешь. И не ходишь с голой задницей. Пока что я… тебя, щенка… кормлю. — Выделяя каждое слово, он притянул Денниса к себе — нос к носу — и снова прижал к двери. Наверное, не столько от боли, сколько со страху — отец и пальцем его не трогал с тех пор, как они переехали в Техас, — парень по- детски безутешно разревелся.

У Денниса лицо пкрылось пятнами, кривя губы, он выкрикнул:

— Только не забудь меня ударить! Обязательне не забудь.

— Успокойся, Деннис, не мели чепухи! Я тебя очень люблю, ты должен слушать и уважать меня.

Деннис хотел было вырваться, но Хол притянул сына и крепко обнял; сначала мальчик на миг сжался, а потом, уткнувшись лицом отцу в грудь, расплакался еще сильней. Хол уже и не помнил, чтоб его дети так горько плакали. Закрыв глаза, он почувствовал, что еле стоит.

Нетерпеливый стук в дверь.

— Хол, прекрати! Оставь ребенка в покое, слышишь?!

— Его никто не убивает, — отозвался Хол. — Успокойся.

— Хол, не…

— Да все в порядке, мам, — пробубнил Деннис глухо.

Терри смешалась и отступила от двери. Хол взглянул на сына.

— Пап, прости, что я тебя обозвал, — смущенно пробормотал тот.

— О'кэй. Принято. На той неделе, как вернемся домой, я денек-другой обожду, а потом покажешь мне все свои ящики, сынок. Так что, если там есть что-то такое, чего мне видеть не следует, ты уж лучше выбрось.

Снова смущенный румянец. Шмыганье носом. Глаза в пол.

— Я пойду, пап? — уже с угрюмой ноткой.

— Конечно, — и чуть подтолкнул сына. Н а д о б ы к л е т у с о б р а т ь с я в п о х о д. В д в о е м. П о р ы б а ч и т ь, к а к, б ы в а л о, с н а м и д я д я У и л л. Н а д о б ы т ь к п а р н ю п о б л и ж е. Н а д о б ы.

Оставшись в комнате один, он опустился на кровать и посмотрел на обезъяну. Т ы н и к о г д а у ж е н е б у д е ш ь к н е м у п о б л и ж е, Х о л, к а з а л о с ь, г о в о р и л а е е у л ы б к а. Н е с о м н е в а й с я. Я в е д ь в е р н у л а с ь, ч т о б о д н а ж д ы п о з а б о т и т ь— с я о б э т о м, к а к т ы в с е г д а и д у м а л.

Хол отложил ее в сторону и закрыл лицо руками.

Вечером Хол чистил зубы и размышлял. Оказалась в той самой коробке. Каким образом она смогла очутиться в той же коробке?

Щетка больно скользнула по деснам, и он поморщился.

Впервые обезъяна появилась, когда ему было четыре года. Дом в Хартфорде, где они жили, большой и светлый, купил отец, перед тем, как погибнуть или кануть где-то на краю света. Мама работала секретарем-машинисткой на одном из вертолетных заводов авиакомпании Холмса в Уэствилле, и поэтому детей приходилось оставлять на многочисленных нянек, собственно, тогда уже целыми днями нянчились только с Холом — Билл пошел в первый класс и считался взрослым. Из нянек никто долго не задерживался. Они либо беременели и выскакивали за красивых парней замуж, либо устраивались на работу в авиакомпанию, либо мисс Шелберн застукивала их за приготовлением коктейля или обнаруживала, что кто-то прикладывается к бутылочке бренди, которыю она держит в буфете для особо торжественных случаев. Большинство из них были просто набитые дуры, которые только и знали, что есть да спать. И ни одна из них не хотела читать Холу, как это делала мама.

В ту долгую зиму была у него за няньку пышная чернокожая девица по имени Бьюла. Она сюсюкала с Холом, кода мать бывала дома, и била — иногда — в ее отсутствие. И все-таки Хол привязался к ней, потому что Бьюла хоть изредка могла прочитать ему мрачный рассказец из какого-нибудь истинно детективного журнала, которые она так ценила («И смерть настигла страстного брюнета», — зловеще интонировала толстуха в дремотной тишине гостиной и запихивала в себя очередное пирожное, пока Холу снисходительно предоставлялось изучить низкопробные иллюстрации очередного бульварного издания и запить их молоком из детской бутылочки).

Обезъяна обнаружилась в один из слякотных, пасмурных, с мокрым снегом дней марта. Бьюла дремала на диване, и ее роскошную грудь тщетно пытался прикрыть свежий номер «Май Стори».

Хол пробрался в чулан, где хранились вещи, оставшиеся от отца.

Чулан представлял собой особую комнату комнату на втором этаже — пристройку, так никогда и не доведенную до ума, — которая тянулась во всю длину левого крыла. Попасть туда можно было через маленькую, типа кроличьей норы, дверку из их с Биллом комнаты. Они любили пробираться сюда и зимой, хоть здесь не топили, и летом, когда рубахи можно было от духоты выкручивать. Длинный, узкий и какой-то уютный чулан битком был набит самым неверояным хламом. И казалось, пересмотреть это не удастся никогда — сколько не ройся. Субботами они просиживали в нем по полдня, почти не общаясь, и лишь вытаскивали из коробок все подряд, рассматривая и вертя в руках снова и снова, и, только когда пальцы запоминали самые незначительные детали обнаруженного, возвращали его на место. Возможно, они таким образом старались установить хоть какую-нибудь связь с пропавшем без вести родителем.

Отец был штурманом торгового флота, и в чулане хранилось множество морских карт, некоторые из них были с аккуратно нанесенными окружностями (и вмятинами от стрелки компаса в центре каждой). Тут был некий двадцатитомный труд под названием «Справочник Баррона по навигации». И косоглазый бинокль: если в него долго смотреть, то кружилась голова и ломило глаза. И горы всяких сувениров из десятков портов назначения — гуттаперчивые танцовщицы хула-хула, черный котелок из картона с надписью на потрепанной ленте «ТЕБЕ — МАЛЫШКА, МНЕ — УЛЫБКА», стеклянный шар с крошечной башенкой Эйфеля внутри. И конверты с ворохом аккуратно вложенных диковинных марок, и чужеземные монеты, и черные блестящие камешки с гавайского острова Мауи, увесистые и зловещие, и пластинки в ярких конвертах с надписями на иностранных языках.

В тот день, когда по крыше, прямо над головой, барабанил мокрый снег, Хол протиснулся в самый дальний угол чулана, сдвинул какую-то коробку и увидел за ней другую — фирмы «Ральстон-Пьюрин». В ней светилась пара ореховых глаз, которые напугали его и заставили даже попятиться: сердечко его заколотилось, будто он натолкнулся на бездыханного пигмея. Но безжизненность и холодный блеск глаз подсказали, что перед ним игрушка. И он снова приблизился и робко вынул обезъяну из коробки.

В тусклом мерцании лампочки она, с разомкнутыми тарелками в лапах, сверкнула недоброй, навсегда застывшей улыбкой.

А Хол, довольный, повертел находку так и сяк и ощутил, как шевельнулся ее пушистый мех. Ему понравилась ее потешная улыбка. И больше ничего он не чувствовал тогда?

Потом Хол заметил ключик и взялся за него. Тот поворачивался слишком свободно, и совершенно бесшумно. Значит, поломана. Поломана, хотя на вид целая.

И он забрал ее.

— Чего ты там притащил? — потягиваясь и зевая, сипела Бьюла.

— Так, — буркнул Хол, — нашел.

Обезъяну он определил на полку у себя над кроватью. Она, придавив стопку его детских книжек для раскрашивания с их веселыми картинками растопыренными лапами, улыбалась в пустоту. Поломана, и все же улыбалась. Ночью от неприятного сновидения Хол проснулся, встал и пошлепал в туалет. В другом конце комнаты спал Билл, напоминая дышащую гору из одеял.