нет, он позволил мне взглянуть на ветхие останки моего прославленного предка. Не слишком приятное испытание… В палате пахло мочой и было жарко и влажно, как в оранжерее; кровать ограждали планки. От жгучих кошмаров губы у старика растрескались, и по щетинистому подбородку на грудь сбегала тоненькая струйка крови, словно шнурок лорнета, приставленного к запекшейся улыбке. Я стоял над ним столько, сколько мог выдержать, — не знаю, секунды это были или минуты, — глядя, как он чавкает и что-то бормочет сквозь сон. Один раз он даже приоткрыл тусклый глаз и скомандовал: «Вставай! Встряхнись! Поднимай свою жопу и, черт возьми, принимайся за дела!» Но не успел я отреагировать, как глаз закрылся, язык замер и разговор был окончен.

Я последовал за широкой задницей доктора прочь из палаты, горько сожалея, что мой отец не уточнил, за какие именно дела я, черт возьми, должен приниматься…

Дженни видит, как на наволочке появляются смутные очертания рта. Она отхлебывает из своего стакана, вытирает рот рукавом грубого свитера, собирает ракушки и бросает их снова. Она очень устала, и ей очень хочется есть, но она чувствует приближение чего-то поистине великого и удивительного и не может позволить себе заснуть и пропустить это… Тедди отпирает дверь бара и входит внутрь в спертый воздух, пропахший дымом, выдохшимся пивом и вишневой дезинфекцией. Время еще раннее, обычно он никогда не открывает так рано. Глаза у него опухли от беспокойного сна, но, как и Дженни, он чувствует приближение чего-то значительного и не хочет пропустить это.

Впрочем, в отличие от Дженни у Тедди нет ощущения, что он может поспособствовать его приближению; он лишь наблюдатель, зритель, обязанный только предоставить арену, на которой столкнутся другие силы, более великие люди…

Джонатан Бэйли Дрэгер просыпается в мотеле в Юджине, бросает взгляд на часы и присаживается за стол к своим записям, чтобы уточнить время встречи: так… он должен быть к обеду у Ивенрайта в три: час на одевание, час на езду… и час на испытания в доме Ивенрайта…

Но на самом деле он не испытывает такого уж отвращения к предстоящей встрече. Неплохой заключительный аккорд. Он снова откидывается на подушку, не выпуская из руки записной книжки, и, улыбаясь, записывает: «Само по себе высокое положение не может вызвать у другого честолюбивых помыслов, точно так же как пища не всегда в состоянии вызвать аппетит… однако вид начальства, питающегося сливками, так сказать… может заставить человека пройти сквозь огонь и воду, только чтобы оказаться за одним столом с начальством, даже если он будет вынужден собственноручно поставлять сливки.

— И добавляет: — Или индейку».

А Флойд Ивенрайт, выйдя из ванной, спрашивает у жены, сколько времени осталось до приезда гостя. «Три часа, — отвечает она из кухни. — Ты еще вполне успеешь отдохнуть… всю ночь проболтался черт знает где! И какие это такие „важные“ дела у тебя, интересно, были ночью?»

Он не отвечает. Натягивает брюки, рубашку и, взяв в руки туфли, босиком идет в гостиную. «Три часа», — замечает он вслух и усаживается ждать. «Господи, три часа! Хэнку хватит времени, чтобы встать и встряхнуться».

(Вив возвращается с супом и бутербродами, ставит все на поднос, и мы принимаемся за еду, глядя на парад оркестров и акробатов; раз в пять минут мы перебрасываемся ничего не значащими репликами, потом она замечает что-то вроде: «Вот эта хороша, в блестках…» — «Да, действительно хороша».

Я еще только начинаю осознавать, как славно потрудился Малыш…)

В кабинете у доктора я снова беру предложенную сигарету и на этот раз сажусь. Я чувствую, что уже неуязвим для его оскорбительных намеков и хитростей.

— Я предупреждал, — улыбается он, — что ты, возможно, будешь разочарован.

— Разочарован? Его советом и легкой лаской? Доктор, я вне себя от радости. Я еще не забыл то время, когда подобные слова влекли за собой куда как более тяжелые последствия.

— Интересно. Вам не часто доводилось беседовать? Старина Генри всегда предпочитал монологи. Скажи, а может, тебе просто было неинтересно слушать старика?

— Что вы хотите этим сказать, доктор? Мы с папой не часто разговаривали, но у нас с ним не было секретов друг от друга.

Он награждает меня понимающей улыбкой.

— И даже у тебя от него? Ни малейшей тайны?

— Не-а.

Он откидывается на спинку крутящегося стула и, со свистом и скрипом вращаясь то туда, то обратно, окунается в прошлое.

— И все же такое ощущение, что от Генри Стампера всегда что-то скрывали, — замечает он. — Я убежден, что ты не помнишь этого, Леланд, но несколько лет тому назад по городу ходили слухи, — он бросает на меня взгляд, чтобы убедиться, что я это помню, — о Хэнке и его взаимоотношениях с…

— Доктор, наша семья не отличается любопытством, — сообщаю ему я. — Мы не вывешиваем бюллетени о наших взаимоотношениях…

— И все же… я ничего не хочу сказать… и все же весь город был в курсе происходящего — не знаю, насколько это соответствовало истине, — в то время как Генри находился в полном неведении.

Я чувствовал, как во мне нарастает раздражение к этому человеку, вызванное не столько его намеками, сколько пренебрежением к моему беспомощному отцу.

— Боюсь, вы запамятовали доктор, — холодно заметил я, — что, несмотря на свою неосведомленность, Генри раз за разом умудрялся обводить вокруг пальца самых больших хитрецов этого города.

— О, ты меня не понял… я совершенно не хотел подвергнуть сомнению компетентность твоего отца…

— Конечно, доктор.

— Я просто… — Он запнулся и покраснел, чувствуя, что на сей раз запугать меня будет не так-то просто. Надув щеки, он собрался было начать сызнова, но в это мгновение в дверь постучали. Вошла сестра сообщить, что снова пришел Бони Стоукс.

— Попросите его подождать, мисс Мэхон. Отличный старик, Леланд; точен как часы… О, Бони, заходи… Ты знаком с юным Леландом Стампером?

Я уже начал вставать, чтобы предложить дряхлому скелету собственный стул, но он положил руку на мое плечо и задушевно покачал головой:

— Не вставай, сынок. Я пойду взгляну на твоего бедного отца. Ужасно, — горестно произнес он. — Ужасно, ужасно, ужасно.

Он нежно придерживал меня на стуле, словно я был свадебным генералом; я пробормотал «здравствуйте», пытаясь сдержать рвавшийся из меня крик: «Руки прочь, старая крыса!» Стоукс вступил с доктором в обсуждение ухудшающегося состояния Генри, и я снова попытался встать.

— Постой, сынок, — сжалась рука на моем плече. — Может, ты мне расскажешь, как дела дома, чтобы я мог передать Генри, если он придет в себя? Как Вив? Хэнк? Боже ж мой, ты даже представить себе не можешь, как я был потрясен известием, что он потерял своего лучшего друга. «Смерть друга — все равно что тень на солнце», — говаривал мой отец. Как он переживает все это?

Я отвечаю, что не видел своего брата со дня несчастного случая, и оба крайне поражены и удивлены моим заявлением.

— Но вы ведь увидитесь сегодня? В День Благодарения?

Я отвечаю, что у меня нет никаких причин тревожить беднягу и что я дневным автобусом уезжаю в Юджин.

— Возвращаешься на Восток? Так скоро? Ох-ох-ох…

Я говорю, что уже собрался.

— Ну и ладно, ну и ладно, — откликается доктор и добавляет: — И чем ты собираешься заняться, Леланд… теперь?

Я тут же вспоминаю о письмах, отправленных Питерсу, ибо изысканное ударение, сделанное им в конце вопроса на «теперь», мгновенно заставляет меня заподозрить — полагаю, на это он и рассчитывал, — что его намек лишь в малой степени отражает распространившиеся уже сплетни; может, каким-то образом ему удалось перехватить письма и с самого начала он был в курсе моего замысла!