этого тормози, Мухаева! Его-то точно на абордаж возьмем, пойдет у меня в тюрьму и не пукнет. Прокурор наш нынче всех арестовывает, если попрошу. Кому другому с санкцией откажет, но мне — ни в жизнь. Верит и уважает. Будешь еще?

— Не, Федорович, спасибо. Мы после поплотнее посидим. Я, как ты говоришь, — на абордаж Ты, главное, сам больше ни-ни, я на тебя очень рассчитываю.

— Ильюша, — нагнулся следователь к уху Виригина, — если при задержании с подозреваемыми случится оказия, ну не полная, конечно, оказия, я этого дела даже и не замечу.

— Спасибо, Федорович. Ты прямо мысли мои читаешь. У меня тоже кое-что для тебя есть. Илья полез за пазуху и достал магнитофонную кассету. — Тут Вентилятор записан. Песня «Позову тебя с собой». В изоляторе исполнял, по моей заявке. Тут и про Муху-бляху, и про Боголепова. Конечно, не доказуха, но в случае чего прикроешься…

Илья оставил следователя одного, сбежал со второго этажа здания прокуратуры.

Радостно и гордо на сердце. Потому что правосудие все-таки существует. Правда, не благодаря мудрому закону и совершенному механизму по его соблюдению и обеспечению. А благодаря пьянице- следователю со старческими заскоками, оперу с голой задницей, ни хрена не имеющему, но чего-то хотящему… А с другой стороны, и пускай. Зная механизм, знаешь и его больные места. Знаешь, где надавить, где подмазать, где, наоборот, пружинку сковырнуть. А поди просчитай, что у Федоровича заклинит, поди просчитай, что оперок девчонку соблазнит, а та ему душу откроет… Не просчитать. Вот и делайте выводы, господа, прежде чем в заманчивые приключения пускаться. И не задавайте после глупых вопросов, и не валите все на нелепый случай. В каждом случае, как и в шутке, — только доля случая…

На первом этаже Виригин завернул в место общего пользования. На табуреточке сидела бабуля и читала книжку. «Кровь из носа — II».

— Молодой человек, у нас обслуживание платное, туалет служебный, — посмотрела она придирчиво поверх очков.

— Сколько? — по инерции дернулся Виригин.

— Три рубля.

— Я свой, — Илья показал «ксиву» и обслужился бесплатно.

Артем Карасев переживал случившееся тяжело болезненно. Если карьера каким-то образом будет сохранена, то физическая неприкосновенность целиком зависела от омоновцев, кемаривших в креслах у дверей палаты. Рана физическая зажила давным-давно, рана душевная не проходила, именно поэтому репортер не спешил на выписку, каждое утро давясь больничной манкой. Больница хоть как-то гарантировала безопасность, а выпишут — прощай, родной ОМОН. Поэтому сегодня с утра Артема терзали мигрени, вызванные не иначе как огнестрельным ранением.

Лечащий врач после осмотра понимающе покачал головой и продлил срок больничного еще на пару дней.

«Обиделись, наверное, — думал журналист о своих бывших „друзьях“. — Но и меня понять можно. Люди могут лишиться своего кумира. А я нужен людям. Многие отказываются от вечернего чая, чтобы купить газету с моей статьей…»

…Сначала Артем гневно отверг предложение этого крикливого Виригина: «Я не знаю, кто в меня стрелял и почему!. Мне угрожали — весь отдел подтвердить может. Пальцы рубить хотели! Назначили встречу… Почему засохнуть, по чему клоун? Я не эпилептик, я известная личность…»

С «эпилептиком» пришлось смириться, когда в нос уперлось сочинение компаньона Шкрабова с «жопой» через «ё». Но защитная реакции осталась: «Клевета, навет… Он хочет избежать справедливого наказания», — «А как насчет отпечатков на стволе, а?» Пришлось смириться окончательно. Как всякий опытный криминалист, Артем понимал, что против такой улики идти бессмысленно, слово «отпечаток» действовало фатально.

Он попросил апельсинового сока, пил долго и жадно, а потом принялся облегчаться — рассказывать горькую и безжалостную правду. Виригин слушал и сочувственно кивал. Выслушав, похлопал по плечу и по-отечески произнес:

— Я знал, что ты классный мужик, но на будущее учти, это качество не очень-то влияет на начальную скорость полета пули. А теперь выбирай, мой незадачливый друг. С одной стороны — скандал, позор, постыдное бегство и связанные с этим бытовые проблемы, а с другой — героический профиль на первых полосах газет, девочки под окнами и у подъезда, зависть врагов и уважение друзей.

— А еще альтернативы? — деловито уточнил Артем.

— Есть и третий, самый смешной вариант. Сесть в тюрьму.

— Я готов на второй, — быстро выбрал Карасев.

— Я чувствовал это. Но придется чуток потрудиться. На почве криминала, по части которого, как я понимаю, ты большой мастак. Фактура моя, обработка твоя. Срок — сутки. Все равно бездельничаешь. Даю слово боевого командира, что факты подлинные, достоверные и, главное, скандальные. Против журналистской этики тебе идти не придется. Одна мелкая накладочка — кое-что не подтверждено документально, но у нас же не уголовное дело, верно? Пускай господа читатели сами выводы делают. Ну что, членовредитель, по рукам?

— А Шкрабов? — вовремя вспомнил Артем.

— Не бзди. Твой трахнутый жизнью друг больше ничего не скажет. Он будет расстрелян на рассвете у кремлевской стены. Шутка. Его просто задушат в камере. У нас там в тюрьме стенд висит — «Сегодня в прессе note 4». Шкрабовская фотка уже на нем…

Потом Виригин рассказывал про Вентилятора,

Боголепова, Салтыкова и прочих, а Артем делал пометки в блокноте, сжимая зубы от негодования и обиды. После его научили, что говорить по поводу ранения. На всякий случай он записал и это. Всю субботу он трудился над статьей. Под вечер выполз в холл и позвонил редактору. Омоновцы мирно спали. У одного из рук выпал «тетрис». Артем поднял игрушку, выключил и аккуратно положил рядом…

Карасев запрокинул голову и уставился в потолок. Тяжела и неказиста жизнь простого журналиста. Захотелось зарыться под одеяло и никогда оттуда не высовываться. Глядишь, и не найдут.

Привезли ужин. Рыхлая медсестра с тележкой. Гречневый суп с жареной селедкой. Приятного аппетита. Умирать подано. Артем отказался. Еду могли отравить. По крайней мере, после обеда симптомы были налицо, еле успел до «очка» добежать.

Следом за сестрой в палату просунулось веснушчатое лицо омоновца-»тетриса».

— Слышь, командир, нас снимают, будь здоров.

— Как? Как снимают? — Артем выскочил из-под одеяла, забыв надеть тапочки.

— Выборы на носу. Будем охранять предвыборные урны. Приказ.

Омоновец исчез, несколько секунд Артем слышал гулкий стук кованых сапог по больничному коридору. Потом все стихло.

Карасев заплакал.

Плахов вывалил на стол из сейфа пачку дел оперучета, приготовил чистый лист, порывшись в столе, нашел авторучку.

Мумий Тролль сидел напротив, готовый принять дела.

— Тащи тряпку из сортира, надо бы протереть. Давно здесь лежат.

Плахов вытянул наугад оперативно-поисковое дело 1928 года, дунул, подняв столб пыли. Дела переходили из поколения в поколение, вернее, они так и лежали в сейфе, а составлялись лишь акты передачи. Этим же сейчас предстояло заняться и Плахову — составить акт. Подобный архив имелся у каждого опера, строгий гриф «секретно» не позволял освободить сейфы от макулатуры.

Игорь открыл корочки. «Дело по аграблению частнова портнова Мефодина, совершеное неисвестным 25 сентября 1928 года в ево квартире 7 на улице Красной комуны». Плахов с удовольствием