чесноком. Хозяевами, видно, были пенсионеры, наезжали часто: в хлебнице нашлось с полбуханки не очень черствого черного хлеба, девчонки живо умяли его, запивая рассолом из банки, и через несколько минут улеглись на широкой лежанке у стены. Катька уснула сразу, Светка – ворочалась и вздыхала.

– Везет же людям... – ни к кому конкретно не обращаясь, произнесла Соболева. Потом приподнялась, спросила Дашу:

– Слушай, Головина, а ты домашняя?

– Ага, – вяло отозвалась Даша.

– С родителями живешь?

– С папой.

– А мама?

– Умерла. Я еще маленькая была., – А живешь-то в Княжинске?

– В замке, – полусонно пролепетала Даша.

– Ну да... Ты что, принцесса?

– Ага.

– Ври... Все мы врем. Так жить легче. А мы с Катькой завтра на юга подадимся. Аида с нами? А чего? Деньги есть. Еще бы документы какие раздобыть, и вовсе было бы ладно. А, все равно: с дальнобойщиками как-нибудь докатим.

– А жить где станете?

– Найдем. Юг, лето. Там лето долгое, до октября.

– А ты была уже?

– Нет.

– И не страшно?

– Есть чего бояться? Очень хочется, чтобы было тепло.

– Ты плачешь, Свет?

– Чуть-чуть. Совсем не знаю, как жить. Совсем. Никогда у меня не было дома. Бросили меня, еще в роддоме. Значит, никому не нужна. Как росла, завидовала очень тем, которые... Потом – ждала. Потом – злилась. Убила бы и мать, и отца... Потом – снова ждала, сочиняла себе чего-то... Я вроде есть, а вроде и нет меня. Никому же не нужна. Так что со мною может случиться такого?

Ничего. Ни со мной, ни с Катькой... Только... Как-то совсем несправедливо все это. Вот и плачу. Жить все равно хочется. Там, где тепло. Ты знаешь, где тепло?

– Нет.

– А я – знаю. Дома. Ладно, что я тебя гружу, Головина? Все равно никто никому ничем помочь не может.

– Я скажу папе. Он поможет тебе.

– Да? В постельку возьмет?

– Не смей!

– Да ладно. Навидалась я.

– Я его попрошу. У тебя будет дом. И у тебя, и у Катьки.

– Врешь ты. Но все равно ври. Тебя хочется слушать. И какой у меня будет дом?

– Красивый. Сад в нем будет. Зимний.

– Я не хочу зимний. Я хочу летний.

– И летний тоже будет... – Даша говорила уже едва-едва, глаза слипались, перед глазами высились какие-то лестничные пролеты, большие рыжие коты, похожие на маленьких львят, и она обнимала их, потом она чувствовала запахи дома... – Красивый будет.

– А как ты оказалась в психушке?

Даша пыталась сосредоточиться, но не могла уже... Снова лестницы, снова всходы, какой-то ветер, бегущий человек, Даша его узнала, это был Олег, он бежал сквозь ветер, и плащ его развевался за спиной крыльями...

– Не помню, – прошептала она. – Дом будет красивый.

– Спи, Дашка. Ты добрая. А жаль. Всем добрым в этой жизни несладко. Спи.

Даша ответить не смогла ничего. Глаза ее совершенно слипались, девушку бил внутренний озноб, сотканный из усталости и тревоги, и единственное, чего она хотела сейчас больше всего, – это уснуть, забыться... Котенок свернулся у нее в руках теплым комочком; его тоже покормили вымоченным в воде хлебом, но ел он вяло, беспокоился, а сейчас затих. Он запрятал крохотный нос в Дашин свитер и уснул, и снились ему, наверное, тревожные сны. Сердце котенка билось часто-часто, и Даше подумалось, как уязвима жизнь: вот этот маленький звереныш, теплый, доверчивый, живой... Но защищена эта пульсирующая жизнь всего лишь крохотной мягкой оболочкой, и злой может эту оболочку разрушить... Или – не все так просто? И решение о жизни любого на этой земле принимается совсем не здесь?..

Вдруг вспомнилось... Давно-давно, еще совсем маленькой девочкой, она ездила в деревню; там жил старик Михеич: был он коричнев, сухощав и похож на старое дерево; у него была собака, большегрудый лобастый пес Скиф, а больше на всей земле не осталось никого. По вечерам старик выпивал и потом плакал, а когда маленькая Даша спросила отчего, тот ответил, странно смутившись:

«Помирать мне скоро. Вот ходил в церкву, просил Богородицу, чтобы... Скифа моего со мною пустили». – «В церковь?» – 'Да не в церковь, глупая, почто я, не понимаю, что непорядок это, когда собака в храме? Просил, чтобы туда пустили песика моего... Даже свечку за то поставил. – Старик вздохнул тяжко:

– Хоть знаю, грех это, а все думаю: разве там места ему не будет? Скиф, он ведь добрый, сочувственный к людям, ляжет себе там в уголочке где и никому не в тягость... Скиф, он чует, что уйду скоро, скулит, в глаза заглядыват, а что я могу ему сказать, чем обнадежить? С Марией, женой моей покойницей, знамо дело, свидимся, с дочками... А вот интересно, они там все маленькие или подросли? А про Скифа я и батюшку спросил, а он прогневался шибко, осерчал: «Нельзя». И долго мне что-то выговаривал, да я щас и не упомню слов тех. – Старик снова вздохнул:

– А как я там без него? Нет, без него мне ничего и не надо – Старик помолчал, вздохнул, сказал Даше тогда тихохонько, шепотом:

– А я все ж думаю, пустют туда Скифа. А иначе как же? А батюшка понятно почему серчает, по должности ему это положено... Пустют, иначе никак нельзя. Никак'.

Дедушка Михеич скоро умер, и Скиф лежал несколько дней у его могилы. Даша еще ходила на кладбище, носила псу еду, но он не брал: поднимал тяжелую голову, глядел на девочку, вздыхал тяжело, будто уставший от жизни старый человек, и снова заваливался головою на большие лапы. А потом он исчез. Пропал. Говорили, что ушел в лес: дескать, псы всегда перед смертью со дворов бегут и в лесу хоронятся... Но она знала: его забрали к дедушке Михеичу, потому что он добрый был. И еще – она тогда плакала и даже хотела иногда умереть, чтобы встретиться с мамой. Нет, не насовсем умереть, просто вроде уснуть, взять маму за руку и привести сюда, домой, к папе... Она часто видела маму во сне, разговаривала с ней о чем-то, и было радостно: оказывалось, что мама вовсе не умерла, а просто уезжала далеко, а теперь вот вернулась, и будут они теперь вместе... Странно, но когда Даша просыпалась, радостное ощущение не пропадало... Нет, она знала, что все это был сон, но оставалась какая-то уверенность, что мама и в самом деле знает все ее горести, и помогает ей...

Усталость затопила голову. Котенок спал, девчонки тоже уснули. Даше тоже казалось, стоит крепко зажмурить глаза, и она провалится в сон, как в омут, но если это и был сон, то странный какой-то. В памяти возникали стихотворные строчки, они качались на волнах угасающего сознания, а потом мир сделался темно-коричневым, Даша словно брела по лесу, вокруг смыкались стволы столетних деревьев, и Даше было странно: вот ведь, она умрет, а эти деревья так и будут стоять здесь, словно ее и не было, по- прежнему укрывая небо, светящееся лазурью сквозь кроны, темно-зеленым пологом...

...А потом зазвучала музыка. Гарольды пропели начало битвы, все взметнулось в вихре, закружилось, понеслось... А из Чертогов Асгарда уже спускаются легкокрылые валькирии, несутся над бранным полем, даруя победу отважным, унося в Валгаллу души храбрых, оставляя робким и покорным ледяное безмолвное забвение – забвение смерти.

Даша любила Вагнера. Когда-то она недоумевала, почему пораженные страхом, ущербные люди боготворили этого неистового германского гения, – кажется, в присутствии непобедимой, грозной музыки