цепью зеленых кустарников.

Олег обхватил Элли и побежал к автомобилю. Неприцельная очередь вздыбила щебенку в полуметре, Данилов делал несоразмерные прыжки, дверца джипа была уже рядом...

– Halt! – Голос Вернера дребезжал, как кусок ржавого железа. – Halt!

Данилов подсадил девушку на подножку, обернулся. Зрачок «парабеллума» смотрел прямо на него. Выстрела он не слышал. Струя горячей крови залила шею, но боли не было... Это была кровь Элли... Данилов двинул ствол автомата, но «люгер» полыхнул новой оранжевой вспышкой... Уже падая, Олег успел увидеть, как зеленовато-желтая трасса-молния сорвалась с неба и разорвала, раскрошила тело старика на десятки, сотни, тысячи кристаллов, и они рассыпались безлично по гипсово-белому пространству, скучному, как вылинявшая парусина, никогда не бывшая парусом... Потерянные алмазы вспыхнули на мгновение ослепительными всполохами, яростная чернота боли взорвала голову, и – наступила тьма.

...Сначала он падал в бездну. Падал почти отвесно с отважным безрассудством, зная, что где-то там, внизу, девчонка мечется во тьме серо-коричневой пыли; он хотел вытащить ее оттуда ввысь, в ясную синеву... Он несся сквозь туман, как сквозь пепел, он кричал, но крик его был бессилен.

Океан открылся сразу. Он был величествен и покоен, как уставший путник.

Валы, казалось, едва-едва набегают на хрусткий крупный песок, но было слышно, как океан дышал, медленно, монотонно, словно отдыхая в полуденном сне. Ровная широкая полоска песка была вылизана ветрами и абсолютно пустынна. Чуть поодаль берег вздымался крутым охрово-коричневым обрывом, кое-где поросшим приземистыми кустами и неприхотливой жесткой травкой, ухитрившейся даже расцвести мелкими бледными цветиками.

Элли он увидел лежащей неподвижно у самой кромки воды. Сначала ему показалось, что девушка спит. Но она открыла глаза, улыбнулась, сказала просто:

– Мне здесь хорошо. Здесь мой дом.

Встала и побрела прочь по самой кромке прибоя. Она шла медленно, ее сильное, золотое от закатных лучей тело казалось частью этого берега, этих древних утесов, скал, выглядывающих из океана, будто окаменевшие останки доисторических чудовищ. Она что-то напевала, играла с каждой набегавшей волной, смеялась сама с собой и с пеной прибоя... Ее фигурка удалялась, удалялась, удалялась... И – исчезла совсем.

...А потом пласт рухнул и Олега накрыло тяжкой коричневой массой. Дышать стало трудно, почти нестерпимо, он оглушенно тыкался вокруг и с удивлением отметил, что толща породы проницаема, что она похожа на плотную взвесь. Он тыкался в пустоте, чувствуя, как коричневая пыль сделалась влажной и стала липнуть к рукам, а в кончики пальцев словно впились тысячи ледяных кристалликов.

...Данилов открыл глаза. Голова пульсировала тяжкой фиолетово-черной болью, но он знал: это скоро пройдет. Провел руками по лицу: кровь. Она текла из носа, и – немного саднило висок. Пуля «парабеллума» прошла вскользь, но контузия была глубокой: видимо, задело взрывной волной. Что взорвалось, когда, – этого Данилов не помнил. Он стоял посреди саванны и помнил только, что первая пуля попала в Элли.

...Олег бежал сквозь душную мглу, длинная трава спутывала ноги, и ему приходилось продираться сквозь ее стебли, словно сквозь сеть. Тяжелые, сладко-гнилостные ароматы орхидей душили, дыхания не хватало, сердце, казалось, выпрыгивало из груди, но он бежал и бежал, раздвигая заросли, становившиеся все гуще, туда, к девчонке на берегу, стоявшей там нагой и беззащитной перед несущимся на нее беззвучным смерчем... Он добрался до песка, но песок оказался зыбучим, он затягивал, и каждый шаг давался невероятным усилием , воли. Он попытался бежать по кромке воды, но и теперь его ноги вязли, а вода скатывалась с ног каплями прозрачной ртути. А потом капли делались твердыми и превращались в камни. В красные, точно сгустки запекшейся крови, в зеленые, словно пролежавшее несколько лет под накатом прибоя бутылочное стекло, в белые, желтые, синие... Они вовсе не были красивыми, эти камни, но это были настоящие природные сапфиры, рубины, изумруды... И конечно, алмазы – белые, голубые, красные, желтые... Они ждали огранщика, чтобы явить миру свою вечную, неповторимую красоту, чтобы... Олег запнулся, упал навзничь, чувствуя, как тяжелая, удушливая волна накрывает его, а когда поднял голову – не увидел ни песчаного пляжа, ни темной густой зелени позади... Смерч разметал все, выжег до коричневой окалины, и ему казалось, что он чувствует во рту вкус этой окалины, и это был вкус крови...

Кровь... Пуля... «А вторая пуля, а вторая пуля, а вторая пуля-дура ранила меня...» – медленно прокручивалось в мозгу. Данилов встал на слабых ногах, пошатываясь, прошел дальше, огляделся. Никого нигде не было. Словно приснилась ему эта ночь... Словно приснилась ему эта жизнь.

...А потом снова был запах орхидей, удушливо-влажный, дурманящий... Или ему казалось, что это были орхидеи... Но он шел сквозь этот запах и сквозь причудливо переплетенные ветви, оглядывая кусты, опасаясь маленьких, грязно-зеленого цвета змеек, затаившихся в ветвях в ожидании добычи. Для них он добычей не был, но – как знать? Так и шел, раздвигая податливо-гуттаперчевую массу кустов... Куда? Порой он совершенно терялся, но не в пространстве даже...

«Он шел против снега во мраке, голодный, усталый, больной...» <Из стихотворения Николая Рубцова.> Ему казалось, что окружают его вовсе не африканская саванна, а занесенное глубоким февральским снегом поле и ночь, и впереди – тропинка на три стежка, а вокруг – снег, снег, снег, глубокий, бездонный, а ночь морозна, и звезды часто и далеко перемигиваются в черной вышине неба, и до них не достать, и стоит только ступить мимо, как увязнешь в этом снегу, пропадешь, превратишься в мертвую жесткую окалину, в мерзлую сучковатую ветку, и человеком никогда не бывшую...

...А потом – Данилов снова увидел, океан, и почувствовал дыхание бриза, и брел, пошатываясь, по самой кромке прибоя, все желая догнать ту девчонку из сна... «Жизнь моя, иль ты приснилась мне...» Нет, это была не Россия... Данилов лежал на спине, чувствуя тепло земли, смотрел в бездонное небо и видел звезды. Звезды были другие, словно он попал на иную планету. Но страха не было. Может быть, потому, что только человек знает, что смертен, и... знание это ложно. Страх – это расплата за то, что люди называют разумом.

Олега подобрал грузовик с легионерами. Его затащили в кузов, усадили на скам,ью.

– Данилов? – спросил кто-то.

Олег поднял взгляд, но не узнал спрашивающего.

– Да не ответит он, Жак. Долбануло крепко. Контузия. По машине, наверное, ахнули из базуки.

– Понятно.

– Отработался парень. Как и мы. Он в Тунисе, у Мишеля контракт подписывал?

– Не знаю.

– Если у Мишеля, то пролет. У того – никаких страховок. Я шесть лет назад с ним на Эритрею подписывался. Хорошо – ноги унес. А денег – шиш. Только аванс.

Срок контракта не вышел, вот и оказался на бобах.

– Там что, ранение не обговаривалось?

– Нет. Зато теперь стал умнее. – Парень закатал рукав. – Царапнуло легко, а пятнадцать «кусков» гарантийка. Это по-любому. Парень, ты с нами полетишь?

Данилов только пожал плечами. Смысл слов доходил до него смутно. Как и то, где он вообще находится.

– Да не приставай ты к нему. Видишь – он уже летает.

– Пусть летает. Лишь бы шею не свернул.

Трое суток Данилов провел в заброшенной казарме. И жил как в мороке. Днями выезжал, мотался на приписанном к казарме полуживом советском «уазике» по Кидрасе и просто всматривался в лица. Он помнил только одно имя: Элли. И еще – лица. Ни фамилий, ни адресов. Пару раз его останавливал патруль, но, увидев значок легиона, тускло блестевший на куртке, и оценив потрепанный вид Данилова, отпускал.