отъезде, а 'персы', как бы в насмешку над здравым смыслом, предлагали уже не два сорок, а рубль тридцать за пуд франко-привоз. Кроме того, они, вероятно, еще и нагрубили тете, так как она чуть не плакала, сорвала с себя шляпку и несколько раз повторила, бегая по террасе:

– Какие мерзавцы! Боже мой, какие мерзавцы!

Оставалось одно: нанять подводы у немцев-колонистов, у них же взять напрокат корзины и, вопреки священным принципам Василия Петровича, воспользоваться чужим трудом, то есть нанять в окрестностях деревенских девушек, чтобы они как можно быстрее собрали урожай, уже почти на четверть расклеванный птицами.

Немцы отказались дать подводы, а девушки были уже все наняты в другие сады.

– Будь проклят тот час, когда я позволил втянуть себя в эту идиотскую затею! - кричал отец.

– Василий Петрович, во имя покойной Жени пощадите меня! - со слезами говорила тетя, и по ее голосу чувствовалось, что у нее распух нос.

В довершение всего, ворота со скрипом отворились, и на усадьбу въехала бричка. Один 'перс' сидел на козлах, другой стоял на подножке, а на сиденье подпрыгивала боком большая, толстая дама в парусиновом балахоне и пыльной шляпке с выгоревшими незабудками. Бричка проехала прямо через клумбу с табаком и петуниями и остановилась возле дома. 'Персы' тотчас подхватили даму под локти, и она, тяжело перебирая ногами, слезла с брички. У нее было жирное, но тем не менее мускулистое усатое лицо с грубым, свекольным румянцем и ничего не выражающие глаза.

– А ну, мальчик… не знаю, как тебя зовут… не хлопай ушами, а живенько у меня сбегай и позови сюда хозяев, - заметив Павлика, сказала она с одышкой низким базарным голосом и уже собиралась сесть на железный садовый стул, который ей подставил один из 'персов', но в это время как раз появилась тетя, а за ней Василий Петрович. - Вы здесь будете хозяева? - спросила приезжая и, не дожидаясь ответа, сунула сначала Василию Петровичу, а потом тете свою короткую руку в черных кружевных митенках, откуда торчали толстые, как бы обрубленные пальцы. - Здравствуйте вам, - сказала она. - Я мадам Стороженко.

Тетя вспыхнула от волнения.

– Ах, как это мило с вашей стороны! - быстро заговорила тетя, и на ее лице появилась суетливая светская улыбка. - Я два раза заезжала к вам на привоз, но не застала. Вы такая неуловимая женщина! - И тетя с обворожительным выражением погрозила мадам Стороженко пальчиком. - Но, как видите, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.

– Это не важно - сказала мадам. Стороженко, пропустив мимо ушей тонкий афоризм насчет горы и Магомета. - Мне сказали люди на привозе, что вы имеете продавать урожай вашей черешни. Так я у вас его покупаю.

– В таком случае, может быть, вы посмотрите сад? - сказала тетя, многозначительно переглянувшись с Василием Петровичем.

– Я этот сад знаю как облупленный, - ответила мадам Стороженко. - Слава богу, не в первый раз. Я здесь покупала урожай еще тогда, когда сад держала мадам Васютинская. Я вам должна сказать, что у мадам Васютинской было куда больше порядка. А у вас уже шпаки покалечили половину черешни. Конечно, не мое дело, но я вам скажу, что вы, таки да, порядочно запустили ваш сад. Навряд ли вам удастся свести концы с концами. Хотя лично я занимаюсь фруктой лишь пятый год, а до этого времени занималась исключительно рыбой, но можете спросить каждого, и каждый вам скажет, что мадам Стороженко таки что-нибудь понимает в фрукте. Разве это черешня? Это же не черешня, а воши. Можете мне поверить.

Василий Петрович и тетя стояли перед мадам Стороженко, испытывая то отчаяние, то надежду. Теперь только от нее одной зависела их судьба, но ничего невозможно было прочитать на ее грубом лице.

Наконец мадам Стороженко сказала:

– Одним словом, чтобы долго с вами не цацкаться, вот! - Она открыла большой кожаный кошелек, висевший у нее на ремешке через плечо, и вынула из него, видимо, приготовленную заранее хрустящую сторублевую бумажку с портретом императрицы Екатерины. - Держите!

– Как, всего сто рублей, когда по одним лишь векселям надо платить триста!

– Держите, ну! - повторила мадам Стороженко нетерпеливо. - И скажите спасибо, что я вам даю 'катеньку'. По крайней мере, вам через эту черешню больше не будет беспокойства, потому что уборку, упаковку, перевозку - все это я уже беру на себя.

– Мадам Стороженко, побойтесь бога! - сказал Василий Петрович. - Вы нас грабите!

– Милый человек, - сладким голосом пропела мадам Стороженко, - я тоже должна что-нибудь заработать - не правда ли?

– Да, но ведь здесь товару не меньше чем на пятьсот рублей, мы подсчитали, - сказала тетя.

– Ну, раз вы подсчитали, то вы сами и реализуйте свой урожай и не морочьте людям голову. Сто рублей - это мое последнее слово.

– Да, но ведь мы должны платить по векселям.

– Знаю. Вы должны на днях внести мадам Васютинской триста, а если не внесете, то потеряете аренду. И вы ее, таки да, потеряете, потому что у вас нет наличности и вы уже все равно летите в трубу. Так я вам советую - лучше получите хоть что-нибудь; по крайней мере, первое время не будете голодать. А усадьбу мадам Васютинская передаст мне в нотариальном порядке. Она мне гораздо больше подходит, чем вам.

– Ну, это мы еще посмотрим! - сказала тетя, бледнея.

– Перестаньте держать фасон! - сказала мадам Стороженко с нескрываемым презрением и какой-то непонятной, черной злобой, с ног до головы оглядывая Василия Петровича и тетю. - Что, я вас не знаю? У вас за душой нет ломаного гроша. Вы же нищие! Оборванцы! А еще называетесь интеллигенты!

– Милостивая государыня! - сказал Василий Петрович. - Кто вам дал право разговаривать в подобном тоне?

Мадам Стороженко величественно повернулась к тете:

– Слушайте… не знаю, как вас зовут… скажите своему сожителю, чтобы он не разорялся, потому что через три дня вы у меня отсюда полетите со всеми вашими бебехами. Босяки!

Василий Петрович рванулся, хотел что-то сказать, но только затопал ногами, замычал, как немой, и сел на ступеньках террасы, схватившись руками за голову.

– Берите 'катеньку' и пишите расписку, - сказала мадам Стороженко, как ни в чем не бывало протягивая тете сторублевку.

– Вы злая и нехорошая женщина! - дрожа всем телом, сказала тетя, потом заплакала и, пошатываясь, ушла в дом.

Это была такая грубая, безобразная сцена, что не только Петя, Павлик и Дуня, но даже и Гаврила впал в оцепенение, и никто не заметил Гаврика, который уже давно появился невдалеке за деревьями.

Теперь он, засунув глубоко в карман правую руку, медленно, вразвалку шел прямо на мадам Стороженко.

– Ах ты, старая базарная шкура! - сквозь зубы сказал Гаврик, раздувая ноздри. - А ну, гэть видселя!

Она смотрела на него с изумлением и вдруг узнала в этом шестнадцатилетнем пареньке- мастеровом того самого маленького нищего мальчика, внука старика Черноиваненко, который носил ей на привоз бычки, когда она еще торговала рыбой в розницу. У мадам Стороженко была хорошая память, и она в одну минуту поняла, что перед ней стоит ее давний враг. Но только тогда он был совсем мал и беззащитен и она делала с ним что хотела, а теперь он был совсем другой, и она своим лисьим инстинктом почуяла в нем какую-то опасную силу.

– Но, но, только без хулиганства! - крикнула она, суетясь возле брички. - Что вы смотрите? Надавайте ему хорошенько по морде!

Опустив головы в барашковых шапках, 'персы' выступили вперед, но Гаврик вырвал из кармана кулак с кастетом, и на его помертвелых губах показалась пена.

– Гэть видселя! - со страшным спокойствием повторил он, взял под уздцы лошадь и вывел за ворота бричку, куда уже на ходу влезали мадам Стороженко и 'персы'.

И еще довольно долго потом в зеленых хлебах по дороге в город подпрыгивала шляпка с