– Марина.
Это было весьма неожиданно, так как Петя, в соответствии с известными романами Пушкина и Гончарова, привык ее считать Таней или Верой. Но она оказалась Мариной, и Петя посмотрел на нее с откровенным разочарованием, как на обманщицу. Между тем она была та же самая, с тем же черным бантом в косе и тем же маленьким вздернутым подбородком, делавшим ее миловидное, немного скуластое личико высокомерно-неприступным.
На ней было то же самое короткое летнее пальтишко, и ее карие глаза смотрели холодно и неодобрительно, как бы спрашивая: 'Я не понимаю, что вам от меня нужно?'
'Как! Забыть так скоро?' - с горечью подумал Петя и тут же с еще большей горечью понял, что она его не забыла, а просто тогда и не заметила.
Петя был оскорблен, его самолюбие страдало.
'В таком случае между нами все кончено!' - сказал Петя глазами и, с ледяным, чисто печоринским равнодушием пожав плечами, удалился на свое место.
– Перестань гримасничать, - сказала тетя.
– Я не гримасничаю, - сказал Петя и сейчас же стал приготовлять из сладкого чая бабку, то есть сначала напихал в стакан хлебного мякиша, а когда мякиш разбух, перевернул стакан и выложил на блюдце некое подобие бабки.
Делать бабки в семействе Бачей было почему-то запрещено, поэтому Василий Петрович строго посмотрел на Петю через пенсне и сказал, стуча указательным пальцем по столу:
– Я тебя удалю!
– Вы, пожалуйста, не думайте, что он у нас невоспитанный, он просто стесняется, - сказала тетя, обращаясь к матери, но глядя лукаво на дочку, отчего Петя насупился и стал ложкой ковырять бабку.
Однако Маринина мама не поддержала разговора. Она, видимо, тяготилась этим вынужденным чаепитием с незнакомыми людьми, дачевладельцами, совершенно для нее не интересными.
Она была брюнеткой, у нее тоже был вздернутый небольшой подбородок, темные усики, старая траурная шляпка и недоверчивые глаза.
– Теперь относительно платы, - сказала она, продолжая разговор, прерванный появлением Пети. - Мне говорили, что вы берете пятнадцать рублей в месяц. Это меня устраивает, и, позвольте, я вам сейчас внесу вперед за два месяца - тридцать рублей. - Она открыла саквояж, вроде тех, с какими обычно ходят акушерки, покопалась в нем и положила на стол несколько бумажек. - А столоваться мы у вас не будем, у нас есть керосинка… Возьмите деньги. Здесь ровно тридцать рублей.
– Ах, что вы, что вы! - смущенно забормотала тетя, густо краснея, как всегда, когда дело касалось денег. - Это необязательно сейчас… Можно и потом… Впрочем, мерси. - И она небрежно подсунула под сахарницу деньги, слегка пахнущие больницей.
Маринина мама снова покопалась в саквояжике, как бы желая еще что-то достать ('Ага, паспорт!' - сообразил Петя), но, видимо, раздумала и, решительно щелкнув замком, встала:
– А теперь, разрешите, мы пойдем к себе.
Отказавшись от помощи, мать и дочь забрали свои вещи - клеенчатую книгоноску, завернутую в газету керосинку, портплед и зонтик - и пошли через сад к флигельку, оставляя на мокрых дорожках глубокие следы новых резиновых калош, больших и маленьких.
– Довольно странная дама, - сказал Василий Петрович. - Впрочем, какое нам дело?
– Во всяком случае, по-видимому, вполне интеллигентная, - заметила тетя со вздохом и, достав из под сахарницы деньги, сунула их в карман своего довольно нарядного фартука.
На некоторое время погода разгулялась, и сад жарко загорелся на солнце, как брильянтовый. Но едва все семейство Бачей вышло с лопатами на работу, как снова набежали тучи и пошел дождь - на этот раз ровный, спокойный, теплый, именно такой, какой нужен для хорошего урожая. Дождь этот, с небольшими перерывами, шел почти целую неделю, и за это время сад буквально преобразился.
Завязь росла и наливалась не по дням, а по часам, обещая небывалый урожай. Деревья были сплошь увешаны кистями черешен, еще, правда, зеленых, но уже каждую минуту готовых начать белеть. Вследствие этого в семействе Бачей воцарился легкий дух веселья, взаимной любви, радужных надежд, и никто не обратил внимания на ту перемену, которая произошла с Петей.
46. СЕКРЕТКА
С некоторых пор мальчик все время находился в состоянии какого-то скрытого возбуждения. С его лица не сходила напряженная, скользящая полуулыбка. Он не находил себе места, не зная, куда себя деть, тем более что все деревья в саду уже было окопаны, хорошо политы дождями и делать там, собственно говоря, было решительно нечего.
Теперь все душевные силы Пети были направлены на одну цель: видеться с Мариной. Казалось, чего проще? Она жила тут, рядом, на одной усадьбе. Они были знакомы. Они могли встречаться хоть десять раз в день. Но именно этого-то и не случилось.
Мать и дочь Павловские (это была их фамилия) все время сидели в своем флигельке и в саду не появлялись. Они, видимо, избегали общества или же, попросту говоря, скрывались, - и Петя это прекрасно понимал, но от этого ему было не легче. За всю неделю ему лишь раз удалось увидеть Марину, да и то издали. Она шла со станции под большим черным зонтиком, по пояс в уже заколосившейся пшенице, и держала в руке жестянку - наверно, ее посылали в лавочку за керосином.
Петя сбегал домой, надел плащ и с безразличным видом стал расхаживать возле калитки. Но Марина обошла хуторок полем, и Петя видел, как она сложила зонтик, потрясла косой и скрылась в сенях флигелька.
Петя долго шлялся под дождем по саду, стараясь выбирать такие места, откуда можно было видеть флигелек, но девочка больше не появлялась.
В этот же день вечером, когда стемнело, затаив дыхание и в глубине души презирая себя, Петя прокрался к флигельку, присел на корточки в густой чаще полыни, окатившей его с головы до ног душистым, горьким ливнем застоявшейся в ней дождевой воды, и долго подсматривал в окна. В одном окне было темно, а в другом горела свеча, и Петя увидел наклоненную голову Марины и ее прилежно пишущую руку с пальчиками, просвечивающими, как фарфоровые. Сзади по выбеленной стене ходила большая тень мадам Павловской, размахивающей открытой книжкой, из чего можно было заключить, что Марина пишет диктовку.
Это сразу несколько отрезвило Петю и даже заставило его презрительно усмехнуться.
В это время пишущая рука девочки нерешительно остановилась. Марина посмотрела в потолок. Петя увидел вздернутый подбородок, наморщенный лоб и прищуренные глаза, на одном из которых краснел ячмень. Продолжая сосредоточенно смотреть в потолок, девочка несколько раз облизнулась, и Петя вдруг почувствовал прилив такой любви, что даже зажмурился. Нет, решительно, он еще никогда в жизни не любил никого так сильно, как эту черненькую девчонку с ячменем на глазу и независимо вздернутым подбородком.
Он любил ее уже давно, целый год. Но раньше она была мечтой, выдумкой. Временами он сам переставал верить в ее существование. Петя настолько забыл Марину, что даже не всегда мог представить, какая она на самом деле. В сущности, тогда это была не любовь, а лишь предчувствие любви: снежная буря в горах, черные лебеди вокруг островка Руссо, сернистый дым Везувия, неясное представление о Париже, волшебные слова 'Лонжюмо' и 'Мари-Роз' - словом, все то, что год назад так поразило его воображение, так измучило его душу.
Теперь это была обыкновенная, земная любовь, обольстительная именно тем, что она так доступна. Марина ничем не возвышалась над Петей, в ней уже не было никакой тайны. Просто девочка - даже не очень хорошенькая - с ячменем на глазу пишет диктовку. Завтра она выйдет в сад погулять, он подойдет к ней; они будут долго разговаривать и уже больше никогда не расстанутся.
