Несколько раз Петя пытался поведать Гаврику о своей заграничной любви, но каждый раз, когда он, наскоро описав Везувий и голубой грот на Капри, где такое волшебное подводное освещение, что руки и лица людей кажутся сделанными из синего стекла, уже начинал в неопределенных выражениях описывать волнующую сцену первой встречи на неаполитанском вокзале, оказывалось, что Гаврик давно спит и даже посвистывает носом. Все же один раз Пете удалось рассказать свой роман, пока Гаврик еще не успел окончательно заснуть.

– А потом что? - мутным голосом спросил Гаврик, скорее из вежливости, чем из любопытства.

– А потом - ничего, - вздохнул Петя. - Потом мы навсегда расстались.

– Это, конечно, довольно досадно, - сказал Гаврик, откровенно зевая. - А как ее зовут?

– Как ее зовут… - загадочным голосом протянул Петя, находясь в крайне затруднительном положении, и прибавил с оттенком тайной горечи: - Ах, да какое это имеет значение!

– Ну хоть, по крайней мере, какого она цвета: черненькая, беленькая? - спросил Гаврик.

– Она не черненькая и не беленькая, а скорее всего… как бы это тебе объяснить… каштановая. Вернее сказать, темно-каштановая, - стараясь быть как можно более точным, ответил Петя.

– Ага, понимаю, - пробормотал Гаврик. - Ну, давай уже спать.

– Нет, подожди, - сказал Петя, фантазия которого только еще начинала разыгрываться. - Нет, ты подожди, не спи. Я хочу, чтобы ты мне посоветовал как друг: что мне теперь делать?

– Напиши ей письмо, - сухо сказал Гаврик. - Ты ее адрес знаешь?

– Ах, да какое это имеет значение! - грустно ответил Петя.

– Ну, раз ты ее любишь, - рассудительно заметил Гаврик.

– А что такое - любить? - разочарованно сказал Петя и не совсем кстати, с легким завываньем процитировал: - 'Любить? Но на время не стоит труда, а вечно любить невозможно!'

– Ну, так не морочь мне голову и не мешай спать! - простонал Гаврик, повернулся на другой бок и накрыл себе голову подушкой.

Больше от него уже ничего нельзя было добиться.

Петя долго не мог заснуть.

В маленьком высоком окошке сарайчика виднелся зеленоватый серп месяца. Петя слышал, как несколько раз скрипела калитка. Вполголоса разговаривая, во дворик входили и выходили какие-то люди.

– Только вы идите вокруг, через Сортировочную, - произнес голос Терентия, и Петя понял, что у него опять гости.

Петя стал думать о заграничной девочке, но никак не мог ее представить. Было что-то весьма неопределенное: черная ленточка в косе, уголек, влетевший в глаз, вьюга в горах - и больше ничего. Оказывается, он ее просто забыл.

В сарайчике было довольно холодно. Петя снял со стены швейцарский плащ и укутался им поверх одеяла. Теперь он представил себя одиноким путником, в убогой хижине пастуха. Вот он лежит, завернувшись в плащ, всеми забытый, с измученной душой и разбитым сердцем. А та, которую он так любил, в это время, быть может… Петя сделал последнее усилие, чтобы вообразить 'ее' и что она, быть может, делает в это время, но вместо этого в голову полезли посторонние мысли о близких экзаменах, о предстоящей жизни на хуторе и, как это ни странно, о Моте, с которой - в самом деле! - не худо было бы как-нибудь сходить в степь за подснежниками.

До сих пор ему никогда и в голову не приходило, что Мотя может быть предметом романа. Теперь это казалось вполне естественным, и он даже удивился, как это ему не пришло в голову раньше. В конце концов она была довольно хорошенькая, она его любила, в чем Петя не сомневался, а главное, она всегда была рядом.

Эти мысли приятно волновали Петю, и, вместо того чтобы заснуть в слезах, он заснул с томной, самодовольной улыбкой, а проснулся с бодрым чувством чего-то нового и очень приятного. Придя из гимназии, он не стал готовить уроки, а подошел к Моте, лепившей вместе с мамой вареники с картошкой, и сразу приступил к делу.

– Ну, так как же? - сказал он со снисходительной улыбкой.

– А что? - спросила Мотя робко, как всегда, когда она разговаривала с Петей.

– Забыла?

– А что? - повторила Мотя еще более робко и милыми, невинными глазами слегка исподлобья посмотрела на мальчика.

– Ты, кажется, хотела собирать подснежники.

Она зарумянилась. Ее пальцы стали быстро щипать края вареника.

– Вы правду говорите? - спросила она.

– Ну конечно, - сказал Петя. - А если не хочешь, так не надо.

– Мама, вы без меня управитесь? - спросила Мотя. - Я обещала Пете показать, где у нас тут растут подснежники и фиалочки.

– Идите, деточки, идите погуляйте, - ласково ответила Мотина мама.

Мотя стремительно бросилась за занавеску, на ходу развязывая фартук, надела праздничные козловые башмаки, пальтишко, из которого за зиму порядочно выросла, вытащила из-под воротника косу и перебросила ее через плечо. Она даже вспотела, и на ее складном носике выступили росинки.

Петя, стараясь не торопиться, вразвалку отправился к себе в сарайчик, закутался в плащ, взял альпеншток и явился перед Мотей во всей своей мрачной красоте, которую, впрочем, слегка портила гимназическая фуражка.

– Ну что ж, пойдем, - сказал Петя как можно равнодушнее.

– Пойдем, - совсем тоненьким голосом ответила Мотя, повесив голову, и первая вышла за калитку, сильно скрипя новыми башмаками.

Пока они шли через выгон, где на прошлогодней травке уже паслись коровы. Петя решал весьма важный вопрос, кем должна быть Мотя: Ольгой или Татьяной? При всех обстоятельствах он, конечно,