перстней. — Мой сын не мог причинить вам такого зла! Он не водит дружбы с Князем Волков! Он не мог этого сделать!

— Шестеро волками остались навек! — твердил свое Горята. — Кому, кроме него, волков на людей навести!

— А у нас в ту пору и еще беда случилась! — снова начал Взимок. — Мы свою другую девку, Горлинку, за парня из Вешничей просватали. А за три дня до свадьбы она захворала да померла. А дух в ней говорил: княгиней сделаю тебя, я, мол, не оборотень, не бойся меня. Мы так рассудили — оборотень ее сглазил, хотел с собой увезти, вот она оттого и захворала.

— Погубил он нам невесту! — подал голос и Берестень, видя, что князь слушает их с вниманием, без гнева и даже с участием.

Лицо бледной, потрясенной их словами княгини тронуло его сердце, ему было жаль ее, как жаль всякую мать, горюющую о своем ребенке. Ну уж и ребенка дали ей боги!

— Нет, нет! — повторяла Добровзора, и в голосе ее звенели слезы. — Мой сын не такой! Он не мог…

— Да с девками он всегда удержу не знал, — негромко заговорили бояре по лавкам. — Толкушу хоть послушайте! А у кузнецовой девки, слыхали, младенец с волчьим хвостом родился! Чей, как не его!

А Светел побледнел не меньше княгини и судорожно сжимал рукоять меча — ему хотелось уцепиться за что-то надежное. Его потрясла весть о смерти Горлинки. Он хотел бы верить словам мужиков, что в этом виноват Огнеяр, но сердце и совесть говорили другое. Виноват был он сам. Как тяжкий сон он помнил свои собственные слова, которые говорил ей в лесу: «Не бойся меня, я не оборотень, я тебя княгиней сделаю!» Не сказала ли она еще чего — не знает ли кто-нибудь правды! Дивию что — одной виной больше, одной меньше. А вот ему, если кто-то узнает… Страх дурной славы мешался в душе Светела с жалостью о Горлинке, с чувством вины. Ведь он полюбил ее, он не желал ей зла! Нет, правда все сглазил Дивий — где появляется он, там начинаются беды!

— Я выслушал вас, добрые люди! — говорил тем временем князь Неизмир. — Слова ваши опечалили меня. Я не хотел бы верить, что мой пасынок причинил вам столько горя, но я не обвиняю вас во лжи. Я хочу рассудить вас с княжичем по справедливости, но этого нельзя сделать, пока его нет. К началу месяца сухыя[89] он вернется в Чуробор и сам ответит на ваши обвинения. Так велел судить князь Владисвет, давший нам Правду Дебричей. Отправляйтесь к своим родам, а когда княжич Огнеяр вернется, я пошлю за вами. Наш суд еще не кончен, и мой приговор будет справедлив.

Князь отпустил старейшин. Княгиня была не в силах дальше сидеть в гриднице и сразу вышла. Едва она оказалась в своих горницах, как слезы хлынули из ее глаз, и она разрыдалась от потрясения и горя. Она не верила, не могла и не хотела поверить, что сын ее повинен в этих страшных и злых делах. Появление упыря, превращение людей в волков, смерть девушки-невесты! Да разве он способен на такое! В Чуроборе и правда поговаривали, что у младенца, которого родила месяц назад дочка княжеского кузнеца, есть волчий хвост. Когда Кудрявка и Румянка передали эти слухи княгине, она вызвала к себе бабку, принимавшую младенца, и та Матерью Макошью поклялась ей, что он ничем не отличается от других. До трех месяцев новорожденного не полагалось никому показывать, поэтому досужие сплетни не прекращались, и это сердило Добровзору. Но что были эти сплетни рядом с тем, что она услышала сегодня! С небывалой силой княгиня желала, чтобы ее сын сегодня же, немедленно оказался здесь и сбросил с себя эти страшные обвинения. А что он сумеет это сделать, княгиня не сомневалась. В чем бы ни обвинил его весь свет — Добровзора верила, что ее сын не способен на такие злодеяния.

Дверь без скрипа приоткрылась, в горницу шагнул, склонив длинноволосую голову, чародей Двоеум. Не спрашивая позволения, он сел на свое излюбленное место — на пол возле очага, положил себе на колени навершие посоха, сложил на нем руки и молчал, глядя на плачущую княгиню.

— Чего тебе нужно? — раздраженно крикнула она. — Зачем ты пришел? Тоже припас мне новости? Уйди! Ты тоже всегда считал его волком! Ты убедил в этом Неизмира! Уходи, я тебя видеть не хочу!

Чародей не двинулся с места, его равнодушное молчание было для княгини что горсть холодной воды. Постепенно она успокоилась, вытерла лицо, нервно скомкала платок в руке.

— То и беда, княгиня, что я не волком его считаю, — заговорил наконец Двоеум. — Он не волк и не человек, они в нем оба сразу живут, потому он себе места найти не может, его ни люди, ни волки за своего не принимают. Вот и кидаются, кому как по силам.

— Он не волк! — снова разволновавшись, воскликнула княгиня. Весь мир ей представлялся жадной, бессмысленно-злобной стаей, лающей на Огнеяра и норовящей укусить не за причиненное зло, а за свой собственный страх. — Он не волк! Я знаю, я — его мать!

— Он не волк, да волк в нем живет, — говорил Двоеум, не замечая ее волнения и слез. — Живет, то затаится, а то наружу рвется. А кто раз в нем волка увидит, хоть почует — всю жизнь в нем только волка и будет видеть.

— Другие ничем не лучше! — горячо восклицала княгиня, не слушая чародея, движимая вечным стремлением матери — защищать. — В каждом зверь живет, в ином и похуже волка! Ты сам — лиса хитрая, кто знает, что у тебя на уме! Да только в других так сразу зверя не видно! А в нем видно — где беда, вали на него! Оборотень, видишь!

— Такая судьба его — волком быть. Он сам-то его и не держит взаперти, погулять выпускает. Сам он и виноват.

— Не может он быть виноват!

— Не может? — Двоеум насмешливо прищурился, и княгиню пробрала дрожь от его взгляда, словно обещавшего, что главная беда еще впереди. — Хочешь, покажу тебе сынка твоего? Таким покажу, каким и ты его не видала, хоть ты и его мать!

Княгиня молчала, глядя на него, как на вестника несчастья. Знаком велев ей ждать, Двоеум вышел и вскоре вернулся, неся с собой почерневшую от времени серебряную чашу с волшебными узорами вокруг широкого горла. В чаше мягко переливалась прозрачная вода, казавшаяся черной над черным дном. Уже знакомая с Двоеумовой ворожбой княгиня крутила на пальце золотой перстень, но чародей остановил ее:

— Золота не надо. Не Дажьбога[90] я буду о помощи просить. Светлые боги не видят твоего сына. О нем только Велес знает, только Велес его покажет, если будет на то его воля.

— Что ты такое говоришь! — Княгиня отшатнулась, с возмущением глядя на чародея. — Как это — светлые боги не видят моего сына! Не может такого быть!

— Может, не может! — с легким раздражением повторил Двоеум. — Знаю я, княгиня, что слова мои тебе не по нраву, да ведь ни словом я тебе не солгал и не солгу! Дажьбог, Перун, Сварог, Лада не знают твоего сына. Он был в мир Велесом послан против них. Не знают они его, и благодари судьбу, что не знают. Иначе он бы у тебя до стольких лет не дожил.

Княгиня потрясенно молчала и все равно не верила. Не может быть, чтобы от Огнеяра отвернулись Сварог и Перун — тогда он боялся бы железа, не мог владеть оружием, не побивал бы любого в борцовских схватках Медвежьего дня [91] Не может его не знать Дажьбог — тогда солнечный свет давно обратил бы его в камень. Не могут о нем не знать добрые богини — тогда и она, мать, не могла бы любить его.

Но против всей чародейной мудрости Двоеума у княгини была только вера и любовь материнского сердца. И она молчала, глядя, как чародей опускает в воду гадательной чаши медвежий коготь, как сыплет туда черный порошок ядовитого мухомора, как водит ладонями над водой, шепчет заговор. Вода в чаше начала волноваться, забурлила, как в роднике, потом под руками Двоеума успокоилась и стала ровной. Двоеум знаком предложил княгине заглянуть в воду.

Сначала она видела только черное дно чаши с медвежьим когтем, потом взор ее заволок туман, и в тумане сначала расплывчато, потом яснее замелькали какие-то фигуры. Княгиня видела темное широкое пространство, покрытое белым снегом, на нем коня с сидящей на нем маленькой фигуркой девушки, а возле коня — его, Огнеяра, которого она узнала бы в любой темноте. Вдруг он присел, нагнул голову, перекувырнулся на снегу и встал на четыре лапы — волком. Добровзора изумленно ахнула. А волк, только