задержавшись лишь на миг, чтобы опрокинуть небольшую статуэтку, и дальше вниз по ступенькам, погружаясь на дно кошмарного безлюдья. Куда, черт возьми, все подевались? Обычно дом был полон слуг. Она проскальзывала в распахнутые двери и закрывала их за собой, чтобы задержать меня; входя, я видел, как она выходит в противоположные двери, продолжая оглядываться через плечо, чтобы убедиться, что я следую за ней, бесстрастно влекущая. Она целенаправленно двигалась через весь особняк к восточному крылу — а именно к старой оружейной комнате, где в застеклённых шкафах хранились ружья. Моя тревога усилилась, я прибавил шаг, но она по-прежнему сохраняла дистанцию. Затем, проскользнув в оружейную, она нашла ключ и заперла дверь. Я остался снаружи. Барабаня в дверь и уговаривая её, я услышал, как скрипнули раздвижные дверцы шкафа, затрещал разрываемый картон, зашуршала бумага, и я мысленно увидел, как Бенедикта опустошает коробку с патронами. Их там было несколько ящиков. Меня бросило в пот; тут я вспомнил о существовании другой двери, чуть ли не лаза, который вёл в крохотный бар в углу комнаты. Я бросился в эту вращающуюся дверь, но момент был упущен, и, оказавшись в оружейной, я увидел, как она спокойно выходит в противоположную дверь с ружьём под мышкой.

Она выбрала второй танцевальный зал — огромный, с позолотой, с натёртыми полами, блестевшими, как череп, и в котором ничего не было, кроме зеркал и рояля. Она стояла в центре зала, поджидая, когда я появлюсь в дверях, спокойная и невозмутимая. Лёгкие мазки крови — нога почти не кровоточила — отмечали, как она шла по навощённому полу. И теперь она стояла, расслабившись, словно ждала, когда взлетит в небо тарелочка, пущенная стендовой машинкой. Было бесполезно окликать её. В тот момент я, естественно, боялся, что стану её мишенью, совершенно беззащитный в проеме позолоченной двери. Но если, паче чаяния, подобная мысль ещё не пришла ей в голову, то не следует провоцировать её резким движением. Я стоял как вкопанный, готовый в любой момент получить заряд дроби в живот; но она сорвалась с места и побежала вдоль длинной полосы зеркал, тянувшихся по стенам мрачного зала. Не останавливаясь, она начала читать «Отче наш» дрожащим прерывистым голосом — тонкая ниточка молитвы среди грохота выстрелов. «Отче наш, сущий (бум) на небесах! да святится (бум) имя Твоё» (бум). И так далее. Ружьё у неё было помповое. Шестизарядное. Грохот бездымных выстрелов оглушал, сводил с ума. Голова у меня закружилась, ноги стали ватными, в глазах потемнело; и все же какая-то часть моего сознания, не окончательно ещё затуманеннога, не могла не отметить сладострастия звука, с которым заряд впивался в зеркала, глубоко застревая в реальности незеркального мира, вдребезги разнося её отражение. Плотного звука, как от удара по пуховой подушке.

Не могу вразумительно описать, что произошло дальше. Я подобрал, не помню, как и где, короткую ясеневую трость — наверно, из неосознанного инстинкта самозащиты. Думаю, я бросился на неё — но скользя и едва не падая на натёртом до блеска полу, как на льду. Или как футболист, которому сделали подножку. Крепко обхватил вызывающую наготу, и мы, не устояв на ногах, рухнули на пол, ружьё зажато между нашими телами. Вообще говоря, последний выстрел произошёл в тот момент, когда мы падали, и его жаркое дыхание ожгло мой лоб; ствол тоже был невыносимо горячим. Так мы катались по полу, пока она не высвободила ружьё и не отшвырнула в сторону по скользкому полу. Потом, к моему удивлению, я начал хлестать её моим оружием, и хлестал довольно сильно по спине и заду. Должно быть, меня охватило нечто вроде сладострастной ярости — думаю, это я хлестал Джулиана. Что до неё, то она лежала бледная и с выражением чуть ли не довольным, глаза закрыты, губы шевелятся в молитве — как человек, принимающий заслуженное наказание. Это пугало и одновременно вызывало смутное сёксуальное возбуждение. Но эта позорная сцена скоро была прервана, поскольку зал наполнялся людьми.

Две гувернантки решительно бросились к нам, словно ведьмы, в своих порыжелых чёрных платьях; не говоря ни слова, они растащили нас. Потом перепуганные надзиратели, вроде Бэйнса, чего-то там кулдыкающие. И наконец, суетящийся Нэш со своей злосчастной встревоженностью.

Я был потрясён, меня колотило, как в лихорадке, — совершенно лишний в поднявшейся суматохе. Хорошая доза спиртного не принесла успокоения, не помогла заснуть. Большую часть ночи я пролежал с открытыми глазами, прислушиваясь к слабым звукам в других частях дома, говорившим о более целенаправленных действиях, чем предпринятые мной: телефонному звонку, голосу Нэша. «Да, он здесь. Я отправил его спать». Я зловеще улыбнулся про себя и погрозил кулаком в потолок. Не надо было обладать богатым воображением, чтобы представить, что означает резкий скрип шин по гравию при первых проблесках зари: это был лимузин с зашторенными окнами. Скоро Бенедикта отправится в то вечно повторяющееся странствие в страну архетипов. «Отче наш, сущий на небесах!» Высунув голову из окна, я мог убедиться в верности своих предположений. Ребёнка усадили впереди с гарпиями. Бенедикту, с лицом, закрытым густой вуалью, вынесли, как статую Девы Марии. Не говорю, что это не было к лучшему. Не говорю, что это не было к лучшему.

Ом.

Людское внимание неустойчиво и небесконечно, им нельзя управлять, его нельзя подкупить, оно постоянно меняется… Ах, на одно бы мгновенье окинуть взглядом свою жизнь, чтобы можно было переиначить её и сделать значительной. Думаю, на сторонний взгляд, это могло казаться чем-то вроде прогрессирующей меланхолии — я имею в виду мой уход в отставку (никакой реакции на это) и уединённую жизнь в загородном доме в отчаянной попытке выйти из игры в соответствии с условиями, поставленными Джулианом. Больше не изобретать. Так или иначе, когда-нибудь нужно попробовать прекратить быть для самого себя маленьким героем — а, Чарлок? А пока год-два, самое большее, можно, не задумываясь, пожить и так. Это все прекрасно, отчуждение и мизантропия. Отращенная борода с клочьями седины придавала мне пугающий вид. В очки пришлось вставить более сильные линзы. Я пил сверх меры и слишком много курил. Мне доставляло удовольствие не следить за собой, носить драный пуловер и серые штаны с пузырями на коленях. Связь мне не отключили, только с Джулианом не соединяли; он, полагаю, дожидался своего момента. С другими я болтал по телефону: долгие разговоры, полные попsequiturs[89], да, и пустых любезностей. И все это время мысль неосознанно работала над совершенствованием той чёртовой старой груды проводов, которую я звал Авелем. Окончательный отход от дел ознаменовался также прогулками по заснеженным окрестностям, бренчанием на рояле музыки Баха, катанием в глубокой задумчивости на коньках по замёрзшим водам озера. Что ж, пусть так и будет; если я должен заняться собой, лучшего способа не найти. Кроме того, кто когда-нибудь понимал бедного Авеля, его сложные исчисления человеческих возможностей, отправной точкой которых служило первое подобие человеческого голоса, прорезавшееся в щебете троглодита? А ещё я готовился отмстить Джулиану.

Вы можете сказать, что подобный аппарат не способен пророчествовать; но будущее — это только память о прошлом, продлённая в будущее. Если хотите, обратная сторона луны памяти. Предсказания звёзд в небе, ещё не увиденные телескопами, — вот точная аналогия. Большинство жизней может быть прослежено от первого крика до предсмертного хрипа. Не пощажу собственных восьми колен математической родословной, которые подтвердят это утверждение, — чёткие закорючки, скорлупа космического яйца. Как мало нужно для того, чтобы предугадать человеческий потенциал одной данной жизни; посредством звуковых колебаний вернуться к памяти и оттуда — в настоящий момент. То, чего никогда не постигнут пандиты[90] фирмы. Когда они разберут Авеля, им откроется немая груда проводов, как человеческий скелет. Где душа у этой машины? — закричат они. Ах, боже мой! Изобретение столь же исключительное, уникальное и совершенное, как телескоп. Eppursimuove! [91] и так далее.

Все проверяется практикой; а я для работы располагал лишь малой частью мозаики — только людьми, которые сталкивались со мной, как бродячие звезды: их словами, представлениями да некоторыми известными мне обстоятельствами их жизни. Под клавишный пульт я занял вместительные хоры для