сидел у моей кровати, маленький человечек с вампирьим рылом, глядя на меня двумя горящими угольками. Я, конечно, знал, чего не хватает всем подобным женщинам, — инъекции доброй дозы свежей, пахнущей солёным ветром спермы поэта. Удивительно, как помогает нервным женщинам. Чего, как мне кажется, не хватает всем нам, — и тут я мысленно копирую Кёпгена, который обожает что-то изрекать ех cathedra[83], — это мифологического продолжения нашей персоны. Помню, как он заявил перед статуей старого короля, который несколько месяцев продолжал спать с мёртвой женой: «И ты ещё смеешь сомневаться, что за каждым мифологическим персонажем стоит реальное историческое лицо?» Все шло своим чередом. Я смотался в Нью-Йорк, в Рио, блеснув интеллектом в хорошо продуманных речах.

И тут, совершенно непредвиденно (или только так кажется, что все случилось неожиданно), в дом на Маунт-стрит в сильнейшем возбуждении явился Пулли. Он нашёл дверь приоткрытой, поскольку я ждал Маршана, чтобы поговорить с ним о химических компонентах. Таким, похожим на труп, я его ещё не видел; даже не поздоровавшись, он прошёл к буфету в гостиной и налил себе виски с содовой.

— Так-так, — сказал я.

На первый взгляд казалось, что его избили — лоб представлял собой один сплошной синяк; кроме того, сам он был весь жёлтый, словно вдруг заболел желтухой. Нет, сказал он, синяки оттого, что он свалился с лестницы, а жёлтый потому, что подхватил «там» какую-то заразу, от которой его теперь лечил Нэш.

— Как раз сегодня утром вернулся из Цюриха, а в моей берлоге все перевёрнуто, настоящий разгром. — Он со вздохом опустился в кресло и невесело улыбнулся мне — сущий печальный клоун. — В Пауль-хаусе, — сказал он, содрогнувшись, — мне дали, старик дал, лекарство от этой заразы. И теперь не знаю, что я сказал им, хоть убей. Ничего не помню. Это меня беспокоит. Не рассказал ли я им правду? Этого я не собирался делать. В любом случае я не совсем уверен, что это был он — Робинсон.

— Погоди минуту. Я ничего не пойму. Кто такой Робинсон? И где это — «там»?

— Извини, — виновато сказал он. — Карадок это был или не Карадок, я видел его только мельком. Сначала я был уверен, что это он; но потом, когда убрался оттуда, начал вдруг сомневаться. Может, это все-таки был Робинсон, старик. Но давай я начну с самого начала.

Вонь копры — знаешь ты, что это такое? Я до сих пор не могу её забыть. Особенно вонь гниющей копры, мешающаяся с запахом машинного масла и затхлой воды из трюма. День и ночь блевать за борт старого корыта, пропахшего палёными резиновыми подошвами. Не спорю, там очень красиво, это так; но я бы предпочел видеть эту красоту на открытках. А сырость на тех островах, приятель, — сырой ветер, сырые облака, джунгли, от которых идёт пар. А еда: свинина да плоды хлебного дерева, приготовленные черт-те как и подаваемые черт-те как — на листьях. Я пробыл там почти месяц и сказал себе, с меня довольно. Кроме того, я разыскал нескольких уцелевших, встретился с ними, прикинувшись представителем страховой компании, обслуживающей ту авиалинию. Оставался ещё человек по имени Робинсон, бывший священник, как мне сказали, который жил среди туземцев на каком-то затерянном крохотном островке. Он тоже был на самолёте, во всяком случае, так сказали на паспортном контроле, и сумел выбраться на берег, а потом исчез. По-видимому, он вернулся домой; но последняя шхуна с копрой давным-давно ушла, а следующей в ближайшее время не предвиделось, так что пришлось мне торчать в Пинго. Никогда не думал попасть в такую богом забытую дыру; но если тамошние дамы оправдывают свою репутацию очень любвеобильных, можно потерпеть. Только приходится привыкать к запаху местного кольдкрема, которым они мажут тело. На это тоже нужно время. Зато там много солнца, лагуна без акул, и еду приносили, завёрнутую в старую «Таймс», и я неплохо проводил время, дожидаясь, когда какая-нибудь шхуна направится к Робинсону на его островок. Видимо, у него накопилось значительное количество копры и раковин, которое нужно было забрать. Так что мои розыски затягивались. Во всяком случае, я застрял там и ждал, потихоньку зарабатывая себе микоз под мышками. Расспросы в порту не слишком обнадёживали. Казалось, я напрасно теряю время. Я плохо спал, проклятые деревья так шумели. К тому же говорили, что скоро наступит сезон дождей, и мне казалось, что я застряну там окончательно. Однако она наконец появилась, шхуна, и шкипер согласился взять меня, но он предупредил, что Робинсон категорически запрещает оставаться на его берегу под каким бы то ни было предлогом; команда должна погрузить копру и тут же убраться. Повсюду расставлены знаки: «Частные владения. Проход воспрещен». Я ответил, что все же рискну, но был не в особом восторге, потому что у Робинсона наверняка было ружьё и, весьма вероятно, он способен им воспользоваться. Однажды он уже выстрелил в викарного епископа, заявившегося к нему в надежде вернуть в лоно Церкви.

Что ж, приходится идти на риск; а после нескольких недель ожидания я чувствовал, что ничего другого не остаётся. Плаванье было кошмарное: вонь, маслянистое море, кругом, казалось, одна гниль. Оно продолжалось три дня, но наконец мы подошли к маленькому островку, пришвартовались у ржавого железного причала с горбатым краном. Шхуна дала гудок, чтобы известить Робинсона о своём прибытии, но никто не появился, так что команда высадилась на причал и начала грузить копру, тюки которой, сложенные аккуратными штабелями, дожидались их, а также несколько больших ящиков с раковинами. Я осторожно, с оглядкой, прошёлся по берегу; по-прежнему никого, и шкипер считал, что никто не придёт. Так часто бывало, сказал он. Он показал на холм и сказал, что деревня где-то там; и я отправился в том направлении. Местность была довольно красивой, много зелени, встречались обработанные поля; мне сказали, что все население острова составляет около шестидесяти душ — достаточно, чтобы убирать урожай и все такое. Чуть в стороне от остальных стояла довольно большая хижина, и я направился к ней, предполагая, что она принадлежит старейшине племени или Робинсону. Повсюду на пути к ней я видел прибитые к деревьям предупреждения: «Проход категорически воспрещён. Опасно для жизни!», что не слишком успокаивало. Тем не менее я продолжал идти. Подойдя ближе к большой хижине, я увидел сидящего на крыльце старика и другого, с гривой седых волос. Завидев меня, он вздрогнул и крикнул что-то нечленораздельное, похоже, в ярости. Я умоляюще замахал руками, показывая, что у меня мирные намерения, как солдат, размахивающий белым флагом перемирия, и крикнул по-английски: «Здесь мистер Робинсон? Я только на минутку, спросить его кое о чем». Дорогой Чарлок, больше абсолютно ничего нельзя было сделать. Я был довольно далеко, но все же разглядел его. Он весь оброс волосами, борода до пояса, грива откинута назад, открывая высокий лоб, набедренная повязка и грубое подобие сандалий на ногах, то ли из коры, то ли из чего ещё. Глаза маленькие, воспалённые, и в тот момент смотрели на меня с выражением загнанного и раненого дикого кабана.

Все плыло у меня перед глазами — знаешь, как бывает в моменты сильного волнения. И кое-что из того, что я увидел в те несколько секунд, я осознал только потом, когда бежал оттуда сломя голову. Например, что он держал у груди двух младенцев, он кормил их грудью, старик! Было даже видно, как по волосам у него на груди сбегает струйка молока, белого, как кокосовое. Мне показалось, что это точно был Карадок. Я хочу сказать, что так показалось мне именно в тот момент; позже я засомневался. В верхнем окне показалась женщина, крупная и довольно привлекательная, и что-то недовольно ему сказала. Все произошло мгновенно. Я неуверенно выкрикнул его имя. Он тут же опустил детей на пол, схватил ружьё, лежавшее рядом, и открыл стрельбу. Одна из пуль перебила ветку у меня над головой. Было не до увещеваний. Я пустился наутёк, пули щёлкали по камням рядом со мной. Один раз показалось, что он попал в меня, но это был срикошетивший камешек — хотя все равно больно. Наверно, у него был шестизарядный карабин двенадцатого калибра, потому что все шесть пуль просвистели рядом, некоторые чертовски близко. Я преодолел вершину холма — думал, сердце лопнет, — и помчался по склону вниз, к пристани, где команда как раз кончила погрузку. Спрятался в рубке и сидел там, пока шхуна не подняла якорь и не отчалила. Я боялся, что он может погнаться за мной до самой бухты и там пристрелить меня.

Да, так вот, вся эта внезапная пальба странно сказалась на моей психике. Дело не просто в неожиданности, испуге и тому подобном. Ощущение такое, словно моя память на короткий миг разморозилась; и даже потом, когда она снова вернулась в состояние глубокой заморозки, тот случай оставил после себя что-то такое, словно тупая боль. Я не силён в таких вещах, и мне трудно выразить свои ощущения. А позже, конечно, когда я совсем разболелся, мне стали являться всякие бредовые видения — о фирме. Джулиан отправил меня самолётом обратно в Цюрих, где меня могли подлечить. Но, Господи, лекарства у них такие сильные — я до сих пор как одурманенный. Да ещё тот старый дурак, Карадок или Робинсон? Нет, уверен, что это был Карадок. В этом есть что-то трогательное — я увидел всю неуклюжесть,