по себе. Сам он был не в ботах, а в домашних тапочках, однако это различие Дмитрия Олеговича не слишком успокоило.

– Казалось бы, перспективный вариант, – со вздохом проговорил рассказчик. – Здесь впервые исчезает привычный дактиль, впервые возникает женская рифма, меняется вся тональность стиха… И подсказок-примет было вполне достаточно: фамилия, профессия, четкое указание на служебное помещение… Почти полгода мы вместе с мальчиками, как идиоты, проверяли все мыслимые комбинации. Вы знаете, сколько в Центральной России и в Белоруссии электриков Петровых? Десять тысяч восемьсот сорок два человека! Мы с ног сбились, отыскивая наиболее вероятных претендентов. А сколько глупостей наделали мои орлы – вы не поверите. Один пожар в Камышине чего стоит! Полквартала выгорело из-за этой несчастной подсобки… И что в результате? Под конец наших поисков вдруг оказалось, что четверостишие вообще к кондратьевскому творчеству отношения не имеет. Что этот опус создал какой-то Григорьев в Ленинграде, совершенно по другому поводу, и даже опубликовал его… Эпигон, если не сказать сильнее. Какой труд пошел насмарку!…

Доктор развел руками, вновь призывая к сочувствию.

– А другие варианты? – сказал он. – Компьютерный контент-анализ строки «Умер от родов сантехник Синицын» ничего не дал, пришлось искать по старинке, что называется, методом проб и ошибок. Мы, как савраски, мотались по всей стране, на одни железнодорожные билеты я истратил целое состояние. А еще этих двух недорослей приходилось кормить за свой счет… Тридцать девять сантехников Синицыных в одном только Ростове-на-Дону! Девяносто два в Саратове! Почти полторы тысячи в северной столице!… И везде – нулевые результаты: нет, не был, не знает, не участвовал, не хранил… Ваш случай, дорогой мой геноссе Потапов, по закону подлости оказался в самом конце. Я, видите ли, имел неосторожность довериться одной из версий четверостишия, где последние два стиха звучали так: «Но у него еще все впереди, Если он вытащит лом из груди»… Теперь-то я знаю, что канонический вариант у Кондратьева выглядел по-иному, а тогда этот лом торчал из груди персонажа, словно лыко из строки, – ни туда и ни сюда. Когда я уже совсем отчаялся, помог случай. В класс, где учился мой родной внук, пришел новенький и первым делом запустил в обиход несколько текстов для моей коллекции. Не знаю уж, в какой глухомани жил прежде этот мальчик, но факт тот, что именно в этой местности каким-то чудом законсервировалось в неприкосновенности то самое кондратьевское сочинение. Вот оно!

Доктор откашлялся, принял артистическую позу и продекламировал:

«Дети в подвале играли в гестапо: Зверски замучен сантехник Потапов. Уши гвоздями прибили к затылку, Чтоб он признался, где спрятал бутылку».

У Курочкина от страха потемнело в глазах. В его воображении возникла душераздирающая сцена вбивания гвоздей в собственные уши. «Похоже, у доктора его теория не расходится с практикой, – с ужасом подумал он. – Бедные Синицыны! Бедный я!!!» Преодолевая сопротивление повязки, Дмитрий Олегович уже в который раз попытался зубами подвинуть кляп, однако победил в своем стремлении какие-то жалкие доли миллиметра. Сил хватило лишь на тихое сдавленное мычание.

– Вот вы и дозрели, драгоценнейший мой Потапов! – довольно произнес герр доктор. – Смотрите, как все замечательно вышло: я вам поведал о своих разысканиях, а вы, я чувствую, сейчас удовлетворите мое любопытство. Вни-ма-ни-е! Сни-ма-ю! – Вместо того чтобы снять повязку с кляпом, доктор лишь сдвинул ее на курочкинский подбородок.

Затхлый подвальный воздух показался Дмитрию Олеговичу прекрасным, и он принялся жадно заглатывать его ртом, не в силах остановиться.

– Не торопитесь, дышите на здоровье, – великодушно сказал доктор, как бы невзначай взяв с газеты один из маленьких скальпелей. Словно бы намеревался слегка почистить ногти. – А потом скажете мне, где бутылка. Она у вас, я знаю. Вместе с содержимым. Бриллиант класса «Ивана Сусанина» легко хранить, но незамеченным продать нельзя… Ну, говорите.

Курочкин напоследок глубоко затянулся подвальным озоном и, ни на что уже не надеясь, прошептал:

– Я в глаза не видел этой вашей бутылки. Я не знаю Кондратьева. Я – НЕ ПОТАПОВ!…

Одним движением герр доктор вернул повязку на место. Но раздраженный жест был чересчур поспешным, и теперь кляп прилегал не так плотно. При необходимости его удалось бы гораздо легче выдавить языком.

– Вы меня обманули! – сердито проговорил доктор-черепашка. – Вы нарушили наше мирное соглашение: откровенность за откровенность. Теперь не взыщите, я буду жесток. Начнем с простого, и, если вы не одумаетесь, я позволю своим мальчикам поиграть в гестапо. Молоток и гвоздики у них имеются, так и знайте, а метод Ильзы Кох как раз предполагает активные действия… Вы сами напросились, господин Потапов!…

Острие скальпеля медленно двинулось в направлении курочкинского носа.

Дмитрий Олегович обреченно закрыл глаза…

– Стойте!

Голос был знакомым, и принадлежал он определенно не герру доктору и не его немецко- фашистским подручным, изучающим язык посредством игры в гестапо.

Дмитрий Олегович открыл глаза. Сперва он заметил лишь острие скальпеля, замершее на полдороге. А потом…

– Стойте! – повторил голос. В подвальном полумраке материализовались две фигуры. Один человек прижимал к себе второго, держа у самого его горла тускло поблескивающее лезвие. – Брось нож, а то прирежу твоего фрица… Это я – Потапов.

«Мы ленивы и нелюбопытны», – мысленно укорил себя Курочкин. В этом доме он прожил не один год, однако ему как-то и в голову не приходило поинтересоваться фамилией сантехника дяди Володи.

Надо отдать должное черепашке-доктору: он не потерял самообладания. Искоса глядя на подлинного Потапова, он лишь пробормотал:

– М-да, действительно, ваши приметы больше подходят. Юноши, как всегда, напортачили… – И почти безразлично добавил: – Если хотите, можете его прирезать, пожалуйста. Он того заслуживает, за профнепригодность…

– Цум тойфель! – только и смог простонать преданный черепашкин подручный, от волнения переходя на связный немецкий. – Эс ист унмеглих! Зи зинд гроусе шайзе! Зи зинд…

– Словарный запас уже неплох, – признал герр доктор. – Но, боже, что за чудовищное произношение!… Прикончите его, господин настоящий Потапов, горбатого могила исправит. Это будет хорошим уроком для моего второго оболтуса… Кстати, где он?

– Уполз, – со смешком ответил дядя Володя. – Но в пределах досягаемости. Я заметил направление, поэтому не надейся, что он прыгнет вдруг на меня сзади и спасет товарища. Хреновое у тебя ополчение, профессор или как тебя там…

– Увы, ополчение не первосортное, – согласился герр доктор. – Но у вас и такого нет. – Острие скальпеля мгновенно перепорхнуло вниз и замерло у горла Дмитрия Олеговича, больно его уколов. – Предупреждаю вас, мой дорогой настоящий Потапов, что я тоже не шучу. Моя позиция выигрышнее вашей. Я весьма сожалею, но сонная артерия вашего приятеля под моим контролем. Не хотелось бы лишать жизни человека, с которым мы так мило побеседовали, но… Вы меня вынудите, если не согласитесь на мои условия.

Курочкин тут же мысленно понадеялся, что Потапов – тот самый Потапов-с-бутылкой и что он согласится на черепашкины условия.

– Да делай с ним что хочешь! – внезапно хмыкнул дядя Володя. – Он мне такой же приятель, как папа римский. Не скрою, жалко мужика, но в нашем доме – двести квартир. Всех жалеть – жалелка отвалится… Тем более сам напросился. Сидел бы дома, горя бы не знал. Какого рожна его понесло сюда, в подвал?…

Под натиском курочкинского языка кляп поддался уже со второй попытки, и Дмитрий Олегович вернул себе право голоса.

– Что значит какого рожна? – с обидой воскликнул он. – Меня жена послала, велела вас позвать. Наш ЖКО вам, между прочим, жалованье платит, Владимир Иванович!