А в это время Лопес кричал ему снизу:

— Вас спрашивает доктор Гассельбахер.

— Скажи, что я занят. Я позвоню ему попозже.

— Он просит подойти сейчас же. И голос у него странный.

Уормолд спустился вниз, к телефону. Едва взяв трубку, он услышал взволнованный и какой-то постаревший голос. Раньше он никогда не замечал, что доктор Гассельбахер — старик.

— Прошу вас, мистер Уормолд…

— Слушаю! Что с вами?

— Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.

— Где вы?

— Дома.

— А что случилось, Гассельбахер?

— Не могу сказать по телефону.

— Вы заболели?.. Ушиблись?..

— Ах, если бы дело было только в этом! — сказал Гассельбахер. — Прошу вас, придите.

За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера дома. Они встречались в «Чудо-баре», а в день рождения Милли — в каком-нибудь ресторане; лишь однажды, когда у Уормолда был сильный жар, доктор Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был еще такой случай: как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером и плакал, рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в Майами. Дружба была прочной потому, что они держались на расстоянии; неразлучная дружба быстрее приходит к концу. Сейчас ему даже пришлось спросить у Гассельбахера его адрес.

— Разве вы не знаете? — с удивлением спросил тот.

— Нет.

— Пожалуйста, приходите поскорее, — сказал Гассельбахер, — мне так тяжело одному.

Но в этот вечерний час торопиться было невозможно. В Обиспо образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до ничем не примечательного двенадцатиэтажного дома из белесого камня, где жил Гассельбахер. Двадцать лет назад это было ультрасовременное здание, но теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом этот строился во времена мебели из металлических трубок, и первое, что увидел Уормолд, когда его впустил доктор Гассельбахер, был стул из металлических трубок. Ему бросилась в глаза старая литография, изображавшая какой-то замок на Рейне.

Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не в цвете лица или волос. Его морщинистая красноватая кожа так же не могла измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах было побелить его волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица — вот что изменилось; растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер перестал быть оптимистом.

— Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, — смиренно сказал он.

Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик увел его с бульвара и напоил в «Чудо-баре», болтая без передышки, прижигая боль алкоголем, смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:

— Что случилось?

— Войдите, — сказал Гассельбахер.

В гостиной, среди стульев из металлических трубок, царил хаос: здесь, видно, похозяйничал какой- то малолетний пакостник, взламывая одно, опрокидывая другое, коверкая или щадя, по какому-то бессмысленному капризу, третье. Фотографию группы молодых людей с пивными кружками в руках вытащили из рамки и разорвали в клочья; цветная репродукция «Смеющегося кавалера» висела над диваном нетронутой, но на самом диване одна из трех подушек была распорота. Содержимое шкафа было раскидано по полу, кругом валялись старые письма и счета, а среди них, точно выброшенная на сушу рыба, лежала прядь белокурых волос, перевязанная черной лентой.

— Но почему?.. — спросил Уормолд.

— Это еще не так страшно, — сказал Гассельбахер, — пойдемте туда.

В маленькой комнате, где Гассельбахер устроил лабораторию, все было перевернуто вверх дном. Среди обломков еще пылала газовая горелка. Доктор Гассельбахер ее потушил. Он поднял пробирку; ее содержимое было размазано по дну раковины.

— Вам не понять, — сказал он. — Я пытался получить бактерии из… ну, все равно из чего. Я знал, что у меня ничего не выйдет. Это была только мечта.

Он тяжело опустился на высокий складной стул, — тот неожиданно подкосился под его тяжестью, и Гассельбахер грохнулся на пол. Кто-нибудь всегда бросит под ноги герою трагедии корку банана… Гассельбахер поднялся и отряхнул брюки.

— Когда это случилось?

— Мне позвонили по телефону и вызвали к больному. Я сразу почувствовал что-то неладное, но нужно было идти. Я не мог позволить себе не пойти. Когда я вернулся, я нашел то, что вы видите.

— Кто это сделал?

— Не знаю. Неделю назад ко мне заглянул какой-то человек. Я его никогда раньше не видел. Он попросил меня оказать ему одну услугу. Это не имело отношения к медицине. Я сказал: нет. Он спросил, на чьей стороне мои симпатии — Востока или Запада. Я пробовал отшутиться. Сказал, что они где-то посередине. — Гассельбахер добавил с укором: — Несколько недель назад и вы задали мне тот же вопрос.

— Я ведь шутил, Гассельбахер.

— Знаю. Простите. Хуже всего то, что они повсюду сеют подозрения. — Гассельбахер уставился в раковину. — Ребяческие мечты! Все это так, я знаю. Флеминг открыл пенициллин случайно, по вдохновению. Такая случайность невозможна без вдохновения. С пожилым врачом средней руки подобных случайностей не бывает, но им-то до этого какое дело? Какое им дело до того, что мне хотелось помечтать?

— Ничего не понимаю. Что за всем этим кроется, как по-вашему? Что-нибудь политическое? Какой национальности был тот человек?

— Он говорил по-английски вроде меня, с акцентом. В наши дни во всем мире люди говорят» с каким-нибудь акцентом.

— Вы звонили в полицию?

— Откуда я знаю, что он сам не был из полиции? — сказал доктор Гассельбахер.

— Они что-нибудь взяли?

— Да. Кое-какие документы.

— Важные?

— Не надо было их хранить. Это были старые документы, тридцатилетней давности. В молодости ввязываешься в разные дела. Нет такой жизни, которая была бы совершенно безупречной, мистер Уормолд. Но я думал, что прошлое есть прошлое. Я был слишком большим оптимистом. И вы, и я не то, что здешние люди: у нас нет исповедальни, где можно похоронить дурное прошлое.

— Но что вы обо всем этом думаете?.. И что они могут сделать еще?

— Занесут меня в какую-нибудь картотеку, — сказал доктор Гассельбахер. — Им надо набить себе цену. Может быть, на карточке они присвоят мне звание ученого-атомника.

— А вы бы не смогли начать ваш опыт сначала?

— Что ж, пожалуй, мог бы. Но я никогда не верил в него по-настоящему, а теперь все это ушло в канализационную трубу. — Он отвернул кран, чтобы ополоснуть раковину. — Я не смогу отделаться от воспоминаний об этой… гадости. То была мечта, а действительность — вот она. — Что-то похожее на поганку застряло в стоке. Гассельбахер протолкнул слизь пальцем в трубу. — Спасибо, что пришли, мистер Уормолд. Вы настоящий друг.

— Разве я могу вам помочь?

— Вы дали мне выговориться. Мне уже легче. Вот только из-за документов я побаиваюсь. Может быть, они пропали случайно? А может, я просто не нашел их во всем этом хаосе.