Энн была смертельно напугана. Страх заставил ее атаковать первой. Она сразу спросила:

— Значит, вы называете себя мистером Чамли?

Он сощурился, глядя на нее, и бесшумно закрыл за собой дверь.

— Ну и что из того?

— И вы сказали, что везете меня к себе домой. Это не ваш дом.

Мистер Дэвис сел на кровать, снял ботинки и сказал:

— Мы не должны шуметь, дорогая. Старуха этого не любит.

Он открыл дверцу умывального шкафчика и извлек оттуда картонную коробку; из щелок сыпался сахар; вскоре и кровать и пол оказались в сахарной пудре: это Чамли протянул коробку Энн и сам придвинулся поближе.

— Попробуйте — это турецкие сладости, дорогая.

— Это не ваш дом, — упорствовала Энн.

Мистер Дэвис, ухе поднесший ко рту конфету, ответил:

— Конечно, нет. Не думаешь же ты, что я могу привести тебя в свой дом? Не такая уж ты неопытная, верно? Я не намерен портить свою репутацию. — Потом спросил: — Сначала музыку послушаем, ты не против?

И стал крутить ручки приемника, наполнив комнату воем и скрежетом.

— Атмосферные помехи, — пояснил он, продолжая крутить ручки, пока наконец издалека не послышались звуки оркестра; убаюкивающая мелодия была едва слышна сквозь шум и треск эфира. Энн с трудом разобрала, что играют «Свет ночной, свет любви…».

— Это наша ноттвичская программа, — сказал мистер Дэвис. — Самый лучший оркестр в Мидлендсе. Из «Гранд-Отеля». Давай потанцуем немножко.

И, обхватив ее за талию, он стал трястись и раскачиваться в узком проходе между стеной и кроватью.

— Я знавала танцплощадки и получше этой, — сказала Энн, пытаясь поднять собственное настроение и призывая на помощь жалкие остатки юмора, — но никогда не танцевала в такой давке!

А мистер Дэвис ответил:

— Отлично сказано. Я это запомню.

Вдруг, совершенно неожиданно, сдув остатки сахарной пудры, облепившей его рот, он, словно в порыве страсти, впился губами в ее шею. Энн оттолкнула его со смехом, делая вид, что шутит. Ей нельзя было терять голову. Она заговорила:

— Вот теперь я знаю, как чувствует себя скала когда антик… актин… Вот проклятье никогда не могу выговорить это слово.

— Отлично сказано, — произнес мистер Дэвис машинально, снова привлекая ее к себе.

Она опять заговорила, торопливо, о чем попало, не думая, что говорит:

— Интересно, как будут проводить эти учебные газовые налеты? Правда, ужасно, что этой старой женщине выстрелили прямо в переносицу?

Он уставился на нее, хотя она говорила без всякой задней мысли, и спросил:

— С чего это ты вдруг вспомнила?

— Да только что читала про это. Убийца, должно быть, всю квартиру вверх дном перевернул.

Мистер Дэвис сказал умоляюще:

— Не надо. Пожалуйста, не надо. — И пояснил слабым голосом, опираясь для поддержания сил на спинку кровати: — У меня очень слабый желудок, меня тошнит. Я всех этих ужасов не переношу.

— А я люблю страшные истории, — сказала Энн. — Я на днях читала одну книжку…

— У меня слишком живое воображение, — сказал мистер Дэвис.

— Я помню, как-то раз я порезала палец…

— Не надо. Пожалуйста, не надо.

Успех вскружил ей голову. Она заявила:

— У меня тоже живое воображение. Мне показалось, кто-то следит за этим домом.

— Что ты имеешь в виду? — спросил мистер Дэвис. Видно было, что он здорово испугался. Но Энн уже понесло. Она продолжала:

— Там на улице стоял какой-то темный человек. Он следил за входом. И у него была заячья губа.

Мистер Дэвис встал, прошел к двери и запер ее на ключ. Убавил звук радио. Потом сказал:

— Там нет фонаря. Последний — далеко, шагах в тридцати. Вы не могли разглядеть его губу…

— Я только думала…

— Интересно, что он успел вам рассказать, — сказал мистер Дэвис. Он снова сидел на кровати и разглядывал свои ладони. — Вы пытались выяснить, где я живу, где работаю… — он оборвал фразу на середине и посмотрел на Энн с ужасом. Но она поняла по его манере, что теперь он боялся не ее; был напуган чем-то другим. Он заговорил снова:

— Они вам никогда не поверят.

— Кто?

— Полиция.

Дикая история. Энн была поражена: он вдруг начал всхлипывать, сидя на кровати и прижимая к груди огромные волосатые руки.

— Нужно найти выход. Я не хочу причинять вам боль. Я никому не хочу причинять боль. У меня слабый желудок, меня от таких вещей тошнит.

Энн сказала:

— Я же ничего не знаю. Пожалуйста, отоприте дверь.

Мистер Дэвис сказал тихо, но с яростью в голосе:

— Молчи. Сама напросилась.

Она повторила:

— Я же ничего не знаю!

— Я только промежуточное звено. Я не несу никакой ответственности. — И объяснил тихо, сидя на кровати в носках; в глубоко посаженных злых глазках стояли слезы — ему было очень жалко себя: — Наша тактика всегда была — не рисковать. Не моя вина, что этому парню удалось выкрутиться. Я всегда делал все что мог. Но он мне никогда этого не простит.

— Я закричу, если вы не отопрете.

— Кричите сколько влезет. Только старуху разозлите.

— Что вы со мной сделаете?

— Речь идет о сумме, превышающей полмиллиона, — сказал мистер Дэвис. — На этот раз я должен действовать наверняка.

Он поднялся с кровати и пошел к ней, вытянув перед собой руки; она закричала и дернула дверь, потом отбежала от двери — ведь ей никто не ответил — и забилась в угол с другой стороны кровати. Он не мешал ей: в этой тесной комнате деваться все равно было некуда. Он стоял и выжидал, бормоча про себя: «Ужасно. Ужасно». Видно было, что он с трудом подавляет тошноту, но страх перед кем-то третьим заставлял его действовать.

Энн умоляюще прошептала:

— Я обещаю вам все что хотите.

Он покачал головой:

— Он мне ни за что не простит.

Растянувшись поперек кровати, он поймал ее за руку. Сказал хрипло:

— Не сопротивляйтесь. Тогда не будет больно.

Он говорил, а сам тянул ее к себе по кровати, другой рукой нащупывая подушку. А Энн даже в этот момент твердила себе: «Это не со мной. Это не я. Убивают других. Не меня». Жажда жизни не давала ей поверить, что это может быть конец всего, ее собственный конец, конец любящего, жизнерадостного «Я». Жажда жизни не давала ей отчаяться, утешала даже тогда, когда подушка закрыла ей лицо; не позволила вполне осознать этот ужас, когда Энн попыталась сопротивляться его рукам, сильным и пухлым, липким от сахарной пудры.