бы у нас было будущее, мы бы тут не сидели.

— А что такое? Чем плох Стокгольм?

— Это не Лондон, — сказал Энтони.

— Вот именно: не Лондон.

— Здесь в тысячу раз лучше, чем в Ковентри, — сказала Лу. — Милое дитя, — начал Минти, шаря пальцем в мыльнице. Те о чем-то пошептались за его спиной, Энтони заскрипел кроватью. — А мне нравятся такие мужчины, — повысила голос Лу. — Раз это его деньги. Минти обернулся и уставил на нее влажные горящие глаза.

— Это не его деньги. Он их взял в долг, он самый обыкновенный должник. Мы так не можем, потому что нам не доверяют. Если бы нам доверяли, мы бы сами были Крогами. Он такой же человек, как мы все. Никаких особенных преимуществ у него нет. Однако нам приходится жить в обрез, нам не доверяют в банке, мы считаем каждую сигарету, ютимся в дешевых углах, экономим на прачке, крохоборствуем. Вам этого не понять, дорогая, — раздраженно кончил он, — вы слишком молоды. — Он не любил девушек и не собирался скрывать это; пошлые создания; несчастные люди, у кого есть сестры, в храме весь вид поганят своими шляпками. — Ничего подобного, — ответила Лу. Она беспокойно задвигалась, встала с кровати, прошлась по комнате, пальцем проверяя пыль на стульях, подоконнике, на занавесках.

— Почему у меня нет работы? — пытал ее Минти. — Почему вот он зависит от своей сестры? Все из-за Крога. Покупайте «Крог»! Дешевле, рентабельнее, почти монопольное положение, издержки падают, дивиденды девять процентов. Крог прибрал к рукам все деньги, а работает у него вдвое меньше народу, чем в годы самой злой безработицы. По его милости у нас не протолкнуться на бирже труда. Поставьте обратно (это Лу взяла стакан), не трожьте моего паука, пожалуйста.

— Вы просто завидуете ему, — сказала Лу, — потому что сами не умеете делать деньги.

— Попомните мои слова: он сорвется. Раз уж он стал брать краткосрочные займы…

— Да нет, он не аферист, — вступился Энтони. — Лу права. Просто он умнее нас с вами.

Минти икнул. — Это вы меня разволновали, — сказал он. — Живот. После того дренажа. — Опять икнул.

— Попейте воду с другого края стакана, — посоветовала Лу. — Не трожьте, не трожьте моего паука, — задерживая дыхание, прошептал Минти. Сосчитал вслух до двадцати. — Я неважный хозяин, — сказал он. — Я не привык… если бы еще чашка была цела… вы застали меня врасплох… еще эта новость о Хаммарстене. — Его глаза не отрываясь следили за Лу, мстительно подмечая все промашки в ее внешности. — Но прекрасно, что вы зашли. — В глазах же с опаленными ресницами ясно читалось осуждение дурной косметике, дешевенькому платью с претензией на моду, бойкой шляпке. Жизнь с кем только не сталкивает! Но опускаться до их уровня нельзя. — Мне нужно идти, — сказала Лу.

— Я провожу, — встрепенулся Энтони. — Мне нужно с вами поговорить.

Поищем место, где можно присесть. Скансен. Это далеко отсюда? — Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — сказал Минти, — располагайтесь как дома. — Он судорожно корчился в приступе икоты. — Как у себя в отеле. Оставайтесь и разговаривайте. Вам не помешают. К Минти никто не ходит.

— Вы опередили мою просьбу, — сказал Энтони. Снисходительно рассмеявшись, Минти похлопал обоих по плечу, входя в роль Пандара:

— А я-то думал, что вам захотелось проведать Минти. Обманщик Фаррант, обманщик. Бутерброды, значит, были взяткой и мое сгущенное молоко вам понравилось только из вежливости. — Но его балагурство смутило их еще сильнее: он уступал, но не очень уступчиво. Вот вам судьба трюмной койки: терпи, кто ни ляжет, и носи на себе запах машинного масла и нищеты. — Я должен идти, — сказал Минти, — нужно дать хронику в газету. Устраивайтесь как дома. — Путаясь в рукавах, он стал надевать пальто; рука проскочила в прореху на подкладке, и, распялившись им на обозрение, он стоял, словно треснувший надвое черный пенек. Он был такой одинокий, такой оторванный, что те двое снова потянулись друг к другу, потому что даже взаимный стыд, даже ссора сердечнее и теплее, чем такое сиротство. Обращаясь к одному Энтони, он сказал:

— До свиданья, — он не мог пересилить себя и взглянуть на Лу. — Вы случайно не могли бы занять мне несколько крон? — спросил он. — У меня только месячный чек и никакой мелочи. Ожидая платы, он старался не смотреть на них, не видеть постель. Он допустил в поле своего зрения только кувшин, таз и паука под стаканом. — Конечно, конечно, — ответил Энтони.

— Я верну, когда зайду в контору, вместе с вашей долей за новость. Мы сошлись на четверти — так?

— Эту берите задаром.

— Не знаю, как благодарить. Минти не смел даже… Ну, побегу. Мне еще предстоят большие покупки. — Наконец он ушел. Он был в тяжелых ботинках, и весь лестничный пролет до четвертого этажа они слышали его медленные шаги. — Вот, — сказала Лу, — я же говорила: это что-то совершенно неприличное.

— Что именно?

— Да ваша работа. Иметь такое окружение.

— Я с ним не работаю.

— Ваша работа ничуть не лучше. Если даже он говорит такое про Крога…

— Нашли кого слушать.

— Нет, в его словах что-то есть.

Она осторожно передвигалась по комнате; все, что она видела и трогала, казалось, источало самое бедность. Отовсюду липла бедность. Она обитала в коричневом халате, пыльной пленкой покрывала воду в кувшине, хоронилась в хламе, который Лу, одолеваемая любопытством, обнаружила в шкафу. Она перечисляла:

— Блюдце, пустая банка сгущенного молока, нож, ложка, вилка, тарелка — она не подходит с блюдцу…

— Оставьте его, — заступился Энтони. С его стороны очень мило предоставить им квартиру, когда он терпеть не может девушек (что сразу видно). Нехорошо его осуждать, но разве ее остановишь? — Коробка спичек, одни горелые — почему не выбросить? Старая записная книжка. Он, наверное, вообще ничего не выбрасывает. Журнал. Школьный журнал. Адреса. Требник… причем католический. Какие-то смешные штучки… Что это? Игра какая-нибудь?

Энтони опустился рядом с нею на пол.

— Это ладан, — сказал он, пересыпая его из одной руки в другую. Словно печать окружающей бедности, на пальцах остался тонкий запах. — Бедняга, — обронил он. Они коснулись друг друга, и снова их опалило нетерпение и сознание уходящего времени. — Страшная жизнь. — Нет, — сказала Лу, — она хорошая. В ней всегда есть это. — «Это» был поцелуй, тесное объятье и с неохотой отвлечения переход на кровать. Но в его руках уже не было страсти, в последнюю минуту он чувствовал опустошение, пустоту. Приятно повергнуть их в изнеможение, исторгнуть крики, приятно дать им удовлетворение, но сравняться с ними невозможно, их наслаждение острее, они теряют голову и, как Лу, твердят слова, над которыми в другое время смеются. Она сказала:

— Я люблю тебя, — сказала:

— Милый, — потом:

— Самый прекрасный. — Его же сознание витало в стороне, безучастное; он сознавал школьную фотографию над головой, мадонну на камине, любовался собой, когда она вскричала:

— Не хочу, чтобы ты уходил, не хочу; — он спешил обмануть себя, что это победа, что он остался цел и прибавил к трофеям новый скальп, но, вытянувшись рядом, уже чувствовал, как его заливает знакомая пустота, и Лу кажется ангелом обаяния и простоты, и в голову наползают наполовину выдуманные воспоминания. Он взглянул на нее, обнял; пустота страшнее любого поражения в любви, вот и она приходит в себя. Все-таки начинаешь иначе относиться к девушке после близости: появляется какая-то нежность.

— В его словах что-то есть, — сказала Лу. — Я проходила экономику в школе. Насчет краткосрочных займов он совершенно прав. Мне очень хочется, чтобы у тебя была приличная работа.