формулировкой в акте подпишетесь. Мастырка нам не нужна: без Гриши и без зачетов останемся. Уяснил? Беги за начальником участка, Зямочка.

– Сука ленивая, потерпеть не мог…

Калаянов глубже натягивает шапку, идет, наклонившись в сторону ветра, так и не вспомнив про примороженную щеку.

«Устали мужики, – смотрит ему вслед бригадир, – вытянулись».

Зэк прихватил в вязаную рукавицу подмерзший нос, гундосо закричал:

– Ираклий! Проверь транспортеры, лебедки, скрепер. Завтра начинаем нарезать.

– Уже. В полном порядке. Вадим, Гиви Кочехидзе в бригаду просится. Сам стесняется, меня просил… Он тоже из Кутаиси.

– Гиви? Тот, что укусил Пончика за нос?

– Больше кусаться не будет: ему Пончик зубы выбил.

– Он окромя карт в руках ничего не держал.

– Понятно, – Ираклий слегка обижен, – мы же не как вы: друг дружку не кушаем. Нас и так мало. Потому просил:

…Открылась дверь теплушки, Никанор Евстафьевич позвал бригадира, как родители приглашают в дом послушных детей:

– Зайди-ка. Дело есть.

Единственное оконце было плотно задернуто пористым льдом, едва пропускавшим в помещение чахлый свет. Никанор Евстафьевич правил нож на замусоленном оселке, уверенно, но мягко касаясь камня тонким лезвием. Поодаль от вора, у тухнувшей печи, сидел незнакомец – сухонький, со спины похожий на подростка человек в бушлате и буденовке. Человек при ближайшем рассмотрении оказался стариком.

– Кто он? – спросил Упоров. – Ваш папа?

Старик был вымучен возрастом до такой степени, что кажется – поднеси к нему спичку, он смолево затрещит, а после вспыхнет устойчивым синим пламенем с розовым поверху ободком. И сгорит весь, до самой шишки, на буденовке.

– Сколько вам лет?

– Девяносто, ваше благородие, – прошамкал с охотой дед. – Из них, почитай, семь десятков тюрьме служу. В разном, естественно, качестве. Сам начальник Главного тюремного управления в должности шталмейстера Двора Его Императорского Величества, действительный статский советник Соломон на мою грудь… – старичок торжественно провел ладонью по грязному бушлату, – орден Святого Станислава третьей степени цеплял. До сих пор я как будто в сомнении пребываю: со мною ли это было? За особо выдающиеся заслуги перед Отечеством. Тогда у нас еще имелось Отечество, молодой человек!

– Надзиратель он, – перебил старика Дьяк, – из Николаевских, а сохранился. В революцию матросов в тюрьму не пускал…

– Согласно присяге и инструкции! – встрепенулся сухоньким тельцем бывший надзиратель, в слезящихся глазах мелькнула искорка неугомонившегося служаки.

– Его за те выходки – в трибунал, именем революции, – хохотнул Никанор Евстафьевич, – получите, значит, червонец наличными за верную службу. Откинулся, отдохнул пару лет при социализме, стал царя – батюшку добрым словом вспоминать. Ему, как врагу народа, еще три пятерки на хвост кинули. И пошла – поехала. Сорок годов, а то и больше при советской власти тюрьмы менял да зоны. Сорок али больше?

– Мне почем знать?! – пожал плечами Новгородов. – В канцелярии спросить надо: они подсчитывают, мы – сидим.

– Он все до звонка мотал. Последний раз отзвонил, выходить запужался. Запужался ведь, Исаич, скажи – нет? Видишь, даже царские чекисты этой власти боятся…

Новгородов печально покачал утонувшей в буденовке головой, чем-то похожий на одинокий колосок у края скошенного поля – и коса над ним уже занесена, а ему горя нет: на поля глядит…

– Не запужался я, Никанор Евстафьевич, столько пуганый, что и страху-то на испуг не сберег. Своим состояние: меньше был встревожен. На Россию смотреть страшно, – Новгородов утер рукавом старческую слезу, – нет России, один коммунизм остался. Я к нему через решеточку присматривался, но места себе в нем не находил. Что пережил грешный Гавриил Исаевич перед дарованной ему антихристами свободой, одному Богу известно. В Библии же сказано про мои страдания: «Я изнемог и сокрушен чрезмерно: кричу от терзания сердца моего». Нашлись добрые люди, сжалились. Оставили при кочегарке, где и жду часа своего…

– Счастливый ты, Исаич, – Никанор Евстафьевич вытер нож о полу бушлата. Свет тонкого лезвия сразу стал резок и холоден. Упоров убрал взгляд с ножа и увидел в полумраке теплушки скупую усмешку старика.

– Годам моим завидуешь? Кончаются годики, а ты-то вон еще какой справный! Поживешь вволю.

– Все в Его рученьках. Лучше расскажи про сучью бригаду: к нам она прямое касательство имеет.

– Гражданин хороший из вашего сословия будет?

– Нет. Фраер бугор, но у сучьего племени в большом долгу. Руку ему должны отрубить.

– Официально?

– Все честь по чести. При покойном Салаваре постановили.

– Тогда имеет силу. Тогда слушайте, молодой человек. Бригада приехала сегодня ночью менять на подземных работах другую бригаду, где собран сплошной беспредел. Бандит на бандите! Их теперь повезут в Золотинку растворять воров. Суки, приезжие, все стахановцы. Специально мастеровых подобрали, чтобы вам нос утереть. Бугор строгий, похожий на палача

– Знаешь, кто у них бугор? – не утерпел явно обеспокоенный Дьяк. – Зоха. Имя приказано организовать с памп это самое сучье соревнование.

– О! – заблеял Новгородов. – Окончательно испорченный человек этот Зоха. Коли не поторопитесь его в молчальники определить, он о вас позаботится

– Кому за святое дело взяться?! – полузло-полузадумчиво произнес Дьяк.

– Кабы с Золотинки подмогу

– А Кенар? Не гляди – бурковатый, зато сговорчивый. За ханку он кого хошь…

– Век меняешь – ума не нажил! – Дьяк в сердцах воткнул перед собой финку. – Кто ж дворняжками волка травит?

Упоров распахнул телогрейку и спросил, чтобы кое-что прояснить для себя:

– Вы же не из воров, Гавриил Исаевич, забота ваша не совсем понятна.

– А-а-а!

Новгородов стянул с головы буденовку, обнажив аккуратную на самой макушке лысинку. Поскреб ее пятерней, улыбнулся, выставив напоказ десятка два прилично сохранившихся зубов:

– Историей интересуетесь? Отклонение мое объясняется двумя причинами. Первая: родитель Никанора, Евстафий Иванович Дьяков, пять лет содержался под моею опекой в тюрьме. Себя уважал и закон свой чтил Что может быть выше блатного закона? Только Закон Божий! И хотя они во всем разнятся, все-таки человек с лицом и именем им руководствуется. А тюрьма, тюрьма какая раньше была! Это же не тюрьма – сплошное благородство! Собственными глазами читал отзыв о посещении 21 ноября 1898 года матушки нашей поверенного в делах Северо-Американских Штатов господина Герберта Пирса. Он пишет…

Новгородов принял соответствующую позу поставив буденовку на левый локоть и вскинув небритый подбородок:

– «Я с искренним удовольствием удостоверяю что насколько я наблюдал, нигде в мире к арестантам не относятся с большим человеколюбием, и в немногих лишь государствах – столь человеколюбиво, как здесь, судя по всей совокупности тюремного устройства». Каково?!

– Ну, а следующая причина, Гавриил Исаевич?

– Та сложнее… Голову приклонить некуда. Свои, которые из тюремщиков, смеются, недобиток, говорят, царский. Ты, мол, прошлое, тебя не перевоспитаешь и убить надо. Мужики думают – за пайку хозяйскую держусь. Суки… коли нет у человека своей линии, коли он на политграмоте лбом бьет пол перед