чтобы оповестить всех о своем отречении.

В бараке воцарилась тишина, стоящие по бокам бывшего вора исполнители скрестили на груди безработные руки.

– Прощай, Евлампий! – сказал Дьяк, провожая строгими глазами целованного смертью человека. Тот поклонился сходке, прошел сквозь молчание своих лихих товарищей, и сам Львов распахнул перед ним двери.

…В бригаду Фунта взяли за его золотые руки, которые могли оживить любой механизм и отличались неимоверной силой.

Сейчас в руке был зажат нож, с ним Граматчиков направлялся к теплушке.

Фунт поднялся на нижнюю ступеньку крыльца и стал одного роста со стоящим на крыльце Дьяком.

Они смотрят друг на друга, но бригадир видит только ядовитую рассудочность в глазах Никанора Евстафьевича.

«Скорее всего, он проткнет Дьяку брюхо, – Вадиму показалось, что в левом паху его побежала теплая струйка крови из чужой раны вора, – ох, не ко времени нам такой труп!»

– Семь воров ставили столбы на руднике, Никанор, – произнес Евлампий, как всегда, вежливо, – они их поставили, ты пришел и сказал: «все работаете на ментов».

– Да, – подтвердил с рассудительной готовностью Никанор Евстафьевич. – Сказал. В среду.

– Позавчера они спилили все столбы, вчера троих их кончили. Это сучий поступок, Никанор.

Дьяк долго всматривался в изуродованное лицо Евлампия с настроением, которое бывает на пороге тихой, дружеской улыбки. И улыбнулся он именно так, спросил:

– Чо приперся, Фунтик, резать меня? Торопись, не то сквасишь желание.

Упоров подмигнул Ираклию, и они поймали Граматчикова за локти.

– Беспредела не будет, Евлампий. Хочешь с него получить – уходи.

– Отдай руки, – попросил фунт, не напрягаясь.

Шрамы на лице стали яркие, точно нарисованные кровью, – Не за тем пришел. Твой нож, Никанор! Ты дарил его моему брательнику.

– Порода у тебя вся воровская: Санька – вор добрый…

– Саньки больше нет. Держи!

Никанор Евстафьевич принял нож левой рукой а правой размашисто перекрестился. Фунт смотрел на него через головы бригадира и Ираклия со спокойной серьезностью. А когда пошел к полигону, держа голову чуть внаклон на простреленной шее, Никанор Евстафьевич со вздохом сказал:

– Сам-то неплохой – голова деревянная. Пулю должно быть, не извлекли: она по мозгам и колотит. На что Ираклий ответил:

– Извини, генацвале, я бы тебя за брата убил.

– Ты не вор, Ираклий, никогда не сумеешь меня угадать.

Он был уже другой, не ехидный, и не злой, а какой-то усмиренный, продолжая говорить в спину удаляющегося Евлампия:

– Ну, как я, грешный, все в себе ниспровергну отпущу от нашего дела сразу семерых? Они же по несмышлености в стахановцы могли угодить Воры без воровского достоинства. Так не бывает!

– У тебя слишком много свободного времени Никанор Евстафьевич, – Упоров не очень скрывал своего сочувствия к Евлампию и подчеркивал несогласие с Дьяком. – Я так думаю: это у тебя от безделья…

Заметно расстроенный Никанор Евстафьевич поморщился, словно от зубной боли, а после усмехнулся краешком толстых губ:

– И ты – дурак, Вадька. Завтра с утерка в зону явится новый начальник участка. Вольняшка. Он на материке засадил полторы штуки директору дома культуры. Должок на меня перевели…

Упоров пожал плечами, но промолчал. Что тут скажешь – Никанор Евстафьевич свое отработает.

– Заключенный Упоров – подъем! Быстро! Быстро!

Зэк сел на нары, прислонившись спиной к стене, из щелей которой торчали пучки сухого мха. Кричал старшина. Настоящий. Вадим встречал его в штабе. Сытого, но какого-то не очень приметного или слишком будничного. Он еще подумал: «С такой рожей вору хорошо – на всех похож». Старшина тогда сидел в комнате связи и срезал с розового мизинца на ноге мозоль опасной бритвой. Потому и запомнил.

Упоров вытер сонные губы и спросил:

– В чем дело, начальник?! Я вас не приглашал.

– Одевайся, Упоров. Некогда!

Старшина ему все больше не нравился. Ночные затеи, должно быть, не нравятся никому. Поднимают, волокут неизвестно куда. Утром будет чай с хлебом, может, горбушка попадет – о горбушке мечтают все. Сегодня непременно будет горбушка, а старшина к доброму не уведет. Вон рожа какая бдительная. Карацупа!

Твой рот мою пайку съел. Нет, на такое лучше не подписываться. Лучше резину потянуть, глядишь, чего и скажет по делу.

– Вот что, гражданин начальник, пока не скажешь, зачем зовут, не пойду. Вызывай наряд.

– Мент с утра – это к дождю, – просипел снизу Зяма Калаянов.

– В комендатуру зовут. Ясно?!

– Не будите людей, старшина, – Ольховский натянул на голову одеяло, – придут, нашумят!

– Сучьи рожи, – подпел ему Зяма.

– Как ты сказал, мразь обрезанная?! Это я сучья рожа?!

– Извините – оговорился. Вы, конечно же, из блатных будете.

– Оставь его, – прикрикнул на Калаянова Упоров, натягивая сапоги. – Ираклий, если задержусь – веди бригаду на развод. Пока, ребята!

– Вадим Сергеевич, не поленись, выясни, из каких старшина будет. Може, он политический и тащит вас к анархистам?

– Ты крыльцо почини. Вернусь – проверю!

– Господи! Неужели вернется?!

…Люди шагали в темноте. Спина старшины колыхалась перед глазами большим сбитым комом, над которым мотыльками порхали два белых уха.

За вахтой его уже конвоировали автоматчики. Сапоги солдат рубили тишину ночи, выбивая из серой, похожей на старую, застиранную рубаху дороги серебристую в лунном свете пыль. Травы вдоль дороги были охвачены стеклянным трепетом предчувствия утра. Он слышал их голоса и видел впереди тоненькую, как ниточку, полоску открывающегося утра. Ему почти хорошо…

– Заключенный Упоров!

Старший лейтенант ткнул в грудь пальцем. Весь он какой-то злой и нервный, как отставший от поезда пассажир.

– Не надо на меня кричать, гражданин начальник. Я еще ни в чем не провинился!

Лейтенант скрипит зубами и кричит еще громче:

– Заткнись, мерзавец! Руки – за спину! Вперед и без фокусов!

Перед ним распахнулись дверцы «воронка», а старший лейтенант с поразительной ловкостью застегнул на запястьях наручники.

«У них все идет хорошо», – успел подумать он, прежде чем его поймали за лицо и ударили сапогом по позвоночнику. На заломленных к голове руках втащили в «воронок», там лицом о железный пол – шмяк! Еще один пинок, на этот раз в бок, и поехали.

Сознание он не потерял, но на всякий случай затаился, чтобы осмотреться. Машину подбрасывает на ухабах, а руки – за спиной, и смягчить удары о железный пол сложно.

– Чой-то он лежит? – спросил рядышком глухой, невыразительный голос. – Должно, привычный, а может, памятки отшибли?

– Сколь себя помню, столь и валяюсь по таким постелям, – отвечает другой.

– Давно воруешь?