вдоль стены и опять сказал: – Не понимаю!

Рука в лайковой перчатке сжалась в кулак.

– Суд называется, мать твою так! Рассветов десять чекистов кончал – вышку получил. Тебе соучастие не доказали толком, тоже – вышка. Суд, да? Дерьмо безграмотное! Писал ходатайство о помиловании… Официально писал!

– Морабели глянул на Упорова через плечо. – Моя подпись и подпись секретаря парторганизации. Беспрецедентный случай!

– Пустые хлопоты, гражданин начальник…

– Молчи! Чекист просит. Орденоносец. Те, кто тебя подвел под вышку… Ты сам-то понял?

– Что толку?!

– Ты бы сказал мне, куда ушел груз, Вадим… Это сейчас тебе может здорово помочь. При моих связях, – полковник щелкнул пальцами, – мы восстановим справедливость!

– Гражданин начальник, ничего не знаю. Думаете, только вы этим проклятым грузом интересуетесь?!

– Воры?! – Морабели подпрыгнул на месте, заскрипел зубами, точно так, как это делал покойный Пельмень. – Завтра же всех на этап – и покатятся!

– А может, и не воры, – зэк выглядел безнадежно умиротворенным. – Они же не представились, но сказали – убьют. Нашли чем пугать!

– Не убьют, – заверил с твердой решительностью Морабели, – кишка тонка! Ты знай: груз – твое спасение. Ладно, утро вечера мудренее.

– Утром на казнь ведут…

– Тьфу! Дурак! О жизни думать надо и бороться. Это тебе.

Важа Спиридонович бросил на нары плитку шоколада, быстро вышел за дверь, не попрощавшись.

Заключенный послушал удаляющийся стук шагов, но когда дверь скрипнула вновь, быстро накрыл шоколад ладонью.

Старшина обшарил глазками камеру проворно и грамотно, цепко хватаясь бусинками светлых глаз за каждую мелочь. Он остановил их на руке приговоренного, ласково спросил:

– Шо це таке у тоби под грабкой, хлопец?

– Дюже завлекательно? Подойди поближе.

– «Подойди!» Ишь чо захотел, бандюга! Щас наряд кликну!

– Не успеешь, гадость зеленая!

Вадим шагнул к старшине, и тот стремглав вылетел за дверь.

Зэк развернул хрустящую обертку, долго смотрел на ровные коричневые квадратики, вспоминая счастливую, сытую Америку, отделенную от сжавшихся российских моряков невидимой решеткой внутреннего страха.

Свобода была рядом, как этот шоколад. Не опознал…

Стоило свернуть в любой переулок, все пошло бы нормальным курсом.

Зэк так же аккуратно свернул фольгу и постучал кулаком в дверь. Старшина появился довольно быстро.

Распахнул зарешеченное оконце, спросил, не показывая лица:

– Шо тоби, козлина недостреленная?!

Приговоренный сунул в оконце плитку шоколада, сказал просто, как сказал бы доброму знакомому:

– Возьми детям.

За дверью стало очень тихо, и зэк пережил хорошие мгновенья, по сравнению с которыми ссора со старшиной показалась сплошной ерундой. Озадаченный охранник напряженно сопит, прокручивая в мозгах случившееся, но не может придумать ничего объяснительного. Кабы изъял – понятно, а то ведь – отдает, хоть ему впереди судьбы не видно.

– Зачем? – наконец спросил он настороженно, но без злобы.

– Сказано – детям. Что они видят?

– Сам-то почему? – вяло сопротивлялся старшина.

– Сам уже отъелся. Не сердись на меня за хамство. Ты – при деле, при нужном деле, а я сорвался…

– Понимаю… на твоем месте любой так мог, – голос задушевный, словно за дверью стоит другой человек. – Шо надо будет – попросишь.

Оконце осторожно закрылось, положив конец их короткому разговору. Старшина еще что-то мараковал, потому что пошел не сразу, но когда его шаги тронули тюремную тишину, приговоренный улегся на нары. Он потянулся глубоко и приятно, как в детстве после покоса, ощущая мягкую теплоту под усмирившимся сердцем.

И хотя догадывался – старшина прежде отнесет шоколад к начальнику, – все-таки в ожидании надвигающейся развязки появилось крохотное пространство, разрыв, наполненный другим смыслом и качеством жизни. Даже смерть, забравшая в себя все мысли и чувства, приняла спокойный образ логической закономерности. С тем он заснул. Спал долго, без мучительных всплесков несогласия с приговором, раскаянья за свершенное и еще черт знает каких волнений. Душа, похоже, закрыла глаза на все суетное, чтобы пристальней вглядеться в себя, в путь, ей уготованный. Ничего страшного там не увидела. Потому сон был крепок…

…На Пасху вьюжило с противным завыванием, словно Светлое Христово Воскресение собрало всех голодных волков под окнами тюрьмы. Но зато четверок был поистине Светлый – и по православному календарю, и по колымской погоде.

Приговоренный не видел зарю, он ее чувствовал.

Что– то изменилось в падающей полоске света. Едва заметная серость начала светлеть, как светлеет туман в осенней низине, задетый отблеском молодого солнца.

Упоров легко соскочил на пол. Ему хотелось привести себя в хорошую форму до того момента, как раскроется дверь и в камеру войдут люди, знающие твою участь.

В том, что они придут именно сегодня, приговоренный не сомневался. О том намекнул вещий сон с ощущением жестокости тюремных нар, ясным виденьем стоящих на фэде церкви мамы, деда по революционному отцу, а еще – коровы с опущенной к изумрудной траве головой. Пять лет он пил парное молоко из – под той коровы, которую звали Лизавета. Очень удивился: зачем это ей понадобилось являться в его полусонное видение? Однако сильнее удивления жила в нем благодарность к ее коровьей привязанности, и Вадим не хотел просыпаться для того, чтобы прервать суетливый бег вши по животу.

Сон, однако, ушел сам по себе, незаметно так исчез, будто и не являлся. Все стало ощутимо острым: приближение казни, запах молодого Пасхального солнца, осознание того, что ты готов встретить входящих с достоинством человека, умеющего прощать.

Он думал, приседая, о словах Монаха, утверждавшего, что предел земного мужества есть бесхитростная смерть, не искажающая в нас своего первоподобия. Сделал глубокий вдох, проговорил с придыханием:

– Это пока слова. Кто устоит на том пределе?

Потянулся ладонями к пальцам ног, ответил:

– Он бы устоял… Тебе придется решать все самому. Даже если никто не ждет тебя Там, улыбнись им, последним свидетелям своей жизни. Дальше… будет все и ничего.

Упоров постоял в раздумье, не заметив, как в камеру вошел старшина, получивший в подарок плитку шоколада для своих детей. Оставил чистое белье и крохотный кусок хлеба с настоящим сливочным маслом. Белье пахло карболкой, кислым трупом, который вытряхнули из него, прежде чем отдать в стирку. И все-таки то была забота о нем, отчего в зэке зашевелилось то же чувство признательности, что и к явившейся в его сон корове. Он готовил себя к последней улыбке для палача. При звуке решительных шагов у входа в камеру молча встал с нар, расправляя холодными пальцами мятый воротник рубахи, шепча застрявший в детской памяти кусок дедовой молитвы:

– Милосердный Господи! Даруй мне покаяние…