– Бежите через водовод. При убийстве Стадника не присутствовали?

– Боже упаси! Я ж его уважал…

– Солдата и старшину из опергруппы…

– Пельмень застрелил. Дайте очную ставку: в глаза скажу.

– Кто был за рулем в машине?

– Миша. Он по глупости залетел, и я вместе с ним.

– Далее…

– Ночью разделились. Они своей дорогой, а мы с Малининым – своей. Михаила с собой звал.

– Кто ударил часового?

– Я.

– Стоп! Часовой на Малинина показал.

– Я ударил, гражданин начальник. Чо темнить, если виноват?

– Зачем стреляли по солдатам? Почему не сдались?

– Перепугался. Пальнул пару раз в небо – и дёру.

– Каким образом вы оказались в сарае Камышина? Вы с ним знакомы?

«Вот так номер! – мелькнуло в голове. – Девчонка-то – Камыша племянница».

– Куда смог, туда и нырнул. Ваши-то на хвосте висели. Пощады от них, после того как Пельмень двух кончал, не ждал…

– Значит, Камышина вы не знаете?

– Откуда мне вольных знать – первый раз бегу.

– Выясним. – Скачков поднялся, весьма загадочный, крикнул в полуоткрытую дверь: – Дежурный!

Вместо дежурного вошел Морабели, снимая на ходу перчатки, а немного погодя дежурный внес два стула.

– Лицом к стене! – приказал срывающимся голосом Скачков.

За спиной посуетились, скрипнул стул, раздался знакомый, вызывающий уважение голос:

– Благодарствую!

Послышался хруст, должно быть, то хрустел пальцами нервозный Скачков. Он сказал об ответственности за дачу ложных показаний. Пошмыгал носом, после чего спросил визгливо:

– Вы знаете этого человека?!

Вызванный для опознания иронически хмыкнул:

– С затылка не каждого родного опознаешь.

– Повернитесь, Упоров!

Заключенный выполнил распоряжение и встретился глазами с равнодушным взглядом Камышина. Лицо белогвардейца изменилось до неузнаваемости. Оно порозовело, морщины расправились, пушистая борода осанисто расположилась на сиреневой байковой рубахе, придав всему облику опознавателя благообразный вид. Камышин смотрел как бы с портрета, сделанного хорошим фотографом в начале века.

Чуть погодя глаза, подернутые тенью внутреннего недоумения, сощурились, чтобы внимательней рассмотреть исхудавшего зэка. Заключенный и вправду разволновался: не ошибся ли, может, кто другой принимал от них тяжелые мешки с грузом, так заинтересовавшие полковника Морабели?!

– Чужой. Таких не знаем, – пробасил Камышин, перестав разглядывать Упорова.

– А вы, гражданин Упоров, знаете сидящего?

– Уж такую бандитскую рожу запомнил бы.

– Товарищ следователь, оградите от оскорблений, – попросил, не меняя выражения равнодушного лица, Камышин.

– Прекратите лишние разговоры, Упоров! Вы, Камышин, объясните нам: каким образом он попал именно в ваш сарай?

– Мудрено ли дело для лихого каторжанина?

– Почему ваша племянница пыталась его накормить?

– Кому живого человека не жалко. Коснись даже вас, товарищ Морабели. А дети, они все добрые.

– Не такой уж она ребенок. Семнадцать лет. Жених ходит…

– Женихов не приваживаем. Рано. Откуда ей знать было – перед ней злодей? Лицо человеческое.

– Тебя за бандита принял. Хе-хе! Ты почему с охоты пустой вернулся?

Бывший белогвардеец подарил полковнику недобрый взгляд, пригладил широкой ладонью бороду, после ответил вопросом на вопрос:

– Меня на допрос вызвали или на опознание?

– Отвечайте! – прикрикнул Скачков.

Камышин поднялся со стула и сразу навис над капитаном вставшим на дыбы медведем. Говорил он поверх вздернутой головы следователя, ни к кому не обращаясь:

– Покорнейше благодарю за приглашение. Закон мы не только уважаем, но и знаем.

Полковник усмехнулся, сказал:

– Посиди немного. Скоро закончим.

Камышин слегка поклонился начальнику отдела борьбы с бандитизмом и сел. Делал он все степенно, естественным образом. Но вид его показался Вадиму незаслуженно самодовольным.

«Возьму да расколюсь, – подумал про себя зэк. – Сразу рожу сменишь!» На него напал смех, и он напрягся, чтобы смех не вылез наружу. Веселье закончилось легким обмороком… Пальцы ватно хватали край стола, чтобы удержать потерявшее крепость тело.

– …Пусть посидит, – пришел издалека голос, – видишь – совсем белый.

Далее последовал вздох, и тот, кто вздыхал, осуждающе произнес:

– Шкодить умеют, отвечать духу не хватает. Хлипкий народ нынче садится, товарищ Морабели.

– Да, Камышин, ты прав, но он еще не все сказал. Иди, понадобишься – вызовем.

К заключенному прежде пришла тошнота, а следом за ней вернулись краски и голоса. Все стало таким, каким должно быть, только тело стягивала поперечная боль.

– Распишитесь, Упоров. Здесь и здесь. Дежурный, заключенного – в камеру.

Он сложил за спиной ладони и пошел, сожалея, что не расхохотался, в психушку бы отправили. Оттуда, говорят, двое бежали с концами…

…Лезвие ножа застыло у самого горла, затем он увидел гостей. Всех сразу, как в блеске зарницы. Их было трое. Четвертый мгновенно исчез за дверью, оставив в камере пристальный лисий взгляд.

Зэк вспомнил похороны деда. Надежный дубовый гроб с витыми ручками, черный бархат, льняная рубаха, таинственный, невесть откуда взявшийся запах ладана.

Зеркала, по недосмотру, стояли в белых саванах простынок. Отец потом ругался, но негромко и без злобы, просто, чтобы высказать свое партийное отношение.

Деда провожал почти весь город.

«Тебе суждено умереть на нарах, как и положено настоящему бандиту. Похорон не будет…» Он не успел пожалеть о похоронах и подумать о том, что прежде смерти будет боль. Его окликнули:

– Здравствуй, Вадим! – Иезуит улыбался, как старому знакомому, но нож все еще был у горла.

– Здравствуй! – прохрипел Упоров. – Вы что, не можете без примочек?! Убери перо!

Нож убрали, тут же сутулый зэк с хищным лицом и белыми, ухоженными руками удачливого картежника спросил:

– Куда ушла воровская касса?!

Нож застыл сантиметрах в десяти от его шеи. Он успел сообразить: «Они сами по себе. Их никто не посылал».

– Какой груз, баклан поганый, какая касса?! Ты что буровишь?! Мне вышка за мусора корячится!

– Не хипишуй, Вадим. Нас сходка послала. Вы уходили в побег с воровской кассой.

– Я уходил с одной пиковиной. Деньги ваши в глаза не видел. Мусора с тем же вязнут. Надоело!