Жизнь бурлит в основном весной, летом и осенью, а зимой поселок впадает в спячку, словно камчатский медведь.
И вот тут нужно сказать, что косолапые действительно, а не в охотничьих рассказах, гуляют по поселку. Не каждый день, естественно, но это обычная картинка: чуть стемнеет, и собаки поднимают лай. Правда, медведи их не боятся, и частенько утром можно видеть на улице разодранного пса.
В голодные, нерыбные годы мишки просто берут поселок в осаду. Доярки опасаются ходить на ферму, на окраины с наступлением темноты лучше не соваться, а на двух поселковых свалках начинается вакханалия: еще засветло собираются здесь отбросы, так сказать, медвежьего племени, словно нищие или бомжи крупного города. На свалки выбрасывают испорченную рыбу, отходы с двух рыбозаводов, и для голодных медведей это просто удача.
Каждый вечер стар и млад на мотоциклах и автомобилях устремляются на Увалы к свалке. Цирк под открытым небом продолжается до темноты: люди из поселка кольцом стоят вокруг роющихся в гнилье мишек, которым нет до них никакого дела.
Мы однажды решили проведать медведей ночью. По слухам, после полуночи на свалке собиралось до двадцати мохнатых увальней. Сели в джип: врач, фермер, учитель — и рванули на Увалы. Сзади, высунув язык, несся верный пес хозяина машины. Заехали на свалку и осветили фарами отбросы. С пяток медведей спокойно копошилось среди гнилой рыбы. На машину — никакого внимания, только глаза вспыхивают зеленым огнем в свете фар. Примчался пес и погнал ближайшего мишку в темноту.
Фермер решил подобраться ближе и заехал на середину свалки, и тут мотор заглох. Представьте себе картину: посреди отбросов стоит машина, вокруг которой мечутся худосочные медведи, отмахиваясь от наседающей собаки: тот, кто за рулем, орет: «Ату их!!! Ату!», рядом спокойно курит врач, стряхивая пепел в открытое окно, я давлюсь от смеха на заднем сиденье... Но то медвежий молодняк... По всей Камчатке каждый год медведи убивают несколько человек. Но человек-то убивает больше, медвежьи желчь и жир ценятся дороже красной икры.
Рев медведя забыть трудно. Однажды мы втроем карабкались по склону потухшего вулкана. Склон зарос низкорослым кедрачом, каменной березой и ольхой. Небольшой такой вулканчик.
Поднялись метров на пятьсот, и вдруг в спину ударил рев. То, что медведь далеко, значения не имело. Просто рев поставил нас на место, напомнив — мы здесь лишние...
По берегу реки шла вниз по течению медведица, за ней семенили два медвежонка. Медведица остановилась, оглянулась на наш склон и заревела опять. Казалось, она нас видела, а ведь ветер гнал туман из долины вверх по склону. Странно... Мы сидели на камнях и смотрели на эти дикие черные и желто-коричневые горы с осыпями у подножья и снежниками.
Перед нами лежала долина, по которой извивалась река, чуть дальше клубились паром горячие источники. За нашей спиной в небо вылез базальтовый шпиль двухкилометровой высоты, он виден с побережья и кажется гигантским каменным зубом. Говорят, у его подножья гуляют сумасшедшие ветра. Рядом торчал еще один пик, изъеденный эрозией. Да, тут, на севере Срединного хребта, человек действительно всего лишь случайный прохожий.
Добрались до края кратера. В глубине белел снежник. Развели костер, напрессовали в чайник снег, открыли консервы. Снизу, из долины, поднялся туман и накрыл нашу стоянку. Фотоаппарат превратился в ненужную железяку. Попытались обойти кратер по окружности; справа — отвесный склон, слева, в облаке — непонятно что. Через полчаса сдались и повернули обратно. Уже внизу обнаружили золотой корень, у ручья.
Вернулись в поселок словно из далекого путешествия. А отошли от Ивашки всего ничего.
Константин Чаадаев / фото Валерия Орлова
Полуостров Камчатка
Земля людей: По ремеслу и промысел...
Окончание. Начало см. в №6
Ешь, пока рот свеж, а как помрется, то все минется, — растолковывал мне пасечник Николай Гаврилович Козачок. — Из пальца мед не высосешь, но и пальцев с мелом ще никто не схрумал. Я не пытался возражать старому пчеловоду. Да и лень было. Село Климентово, притиснутое борами к петляющей между зелеными островками Ворскле, дремало в знойном полуденном мареве. Неспешно перелетали с цветка на цветок пчелы, и так же неторопливо плыли в голубой вышине облака. Горбушкой черного хлеба я зачерпывал из банки пахучий липовый нектар, запивая холодной колодезной водой, и слушал бывшего пожарника, которого мне представили как самого именитого в округе пасечника.
— Не повезло тебе, земляк. Я все улья на травы вывез — пусть пчелки на воле попасутся. Один вот только остался... А ты жуй, пока можется, не стыдобись, надо — еще налью, а я пока тебе о нашем ремесле поведаю...
С медом, ульями, пасекой, добрыми пасечниками-сказочниками (их еще называли «пчеляками») издавна люди связывали свое представление о сытной и вольной жизни, неспешном порядке дел, приятной работе, которая прерывалась отдыхом на мягких душистых травах.
На самом деле все было, конечно, не так. Вернее, не совсем так. Медок солодок, да жало у пчелы острое. К ней особый подход нужен.
Еще в старину крестьянин умел находить в лесу дупла, где селились дикие пчелы. Подобные деревья назывались «бортами». На них оставляли отметины, по которым осенью промысловики-бортники находили заполненные медом дупла. Уже в XIV столетии для содержания пчел стали выдалбливать из стволов крепких пород специальные дуплянки-колоды. Сначала их развешивали на деревьях, а потом расставляли на порубках и полянах-посеках. Но и позднее где-нибудь на островках или глухих балочках ульи иногда цепляли за ветки. Так легче было привлечь и рои, что покинули свои гнездовья, и пчел- дикарей.
«Терпи казак горе, будешь пить мед», — утешали часто на Украине тех, кто попадал в трудное положение. Но медовой жизни приходилось ждать долго. Лишь когда голову казака покрывала седина, он отходил от военных дел и начинал заниматься пчеловодством. Это занятие было в большом почете у запорожцев, потому что пчела — Божье насекомое, а пасечник — угодный Богу человек. Поэтому часто старые сечевики шли спасаться не в монастырь, а на пасеку. Благословляя их на доброе и честное дело, опытные пчеловоды зачитывали им строки из старинной хозяйственной книги: «Аще кто будет иметь желание держать у себя пчел, нужно тому человеку быть во всей чистоте, удерживаться от пьянства и быть щедрым к церкве, милостивому к нищим и странствующим».
Хозяин, который собирался завести пчел, выбирал место для пасеки в тихом живописном месте. Вблизи, как правило, росли травы-медоносы, деревья и кусты, на которые садились рои. Пасечники должны были хорошо знать лесные и степные травы и цветы, чтоб получить мед необходимого качества. «Мед и гречка — брат и сестра», — утверждали, например, знатоки, нахваливая густой, темный и пахучий гречишный мел. «Медок солодок, да дерет язычок», — могли возразить им любители меда из клевера или белой акации.
Улья, как правило, расставляли отверстиями на юг и огораживали плетнем. Как оберег на пасеке хранили крест (желательно выструганный из дерева, разбитого молнией), а также икону с изображением святых Зосимы и Савватия — заступников пчеловодов. Устроив пасеку, хозяин брал тремя пальцами землю и творил молитву. Потом стискивал зубами камешек, трижды обегал вокруг пасеки, а потом, посреди нее закапывал его, приговаривая: «Как этот камень твердый и студеный, так чтоб затвердели и замерзли уста у того человека, который имеет злую мысль на мою пасеку и моих пчел». Дело вроде простое — взять у маленькой пчелки сладкую жидкость. Однако же не силой и упрямой мыслью наполняются медом горшочки
