Конь уже рвется вперед, трепещет, ушами поводит,
Грива густа; коль тряхнет, на плечо она падает вправо.
А между ребер — хребта ложбина глубокая. Оземь
Бьет он ногой, и звенит роговиной тяжелой копыто.
Был по преданью таким, амиклейцем смирённый Поллуксом, [269]
Марсовых пара коней и великого выезд Ахилла.[271]
Да и Сатурн, что спешил по конской шее рассыпать
Гриву, завидев жену, и, бегством поспешным спасаясь,
Зычным ржаньем своим огласил Пелиона высоты.[272]
Слаб, то его удали; не щади этот возраст постыдный.
Старый, холоден он к Венере и неблагодарный
Труд понапрасну вершит, а коль дело доходит до схватки,
Словно в соломе пожар, который велик, но бессилен,
И на повадки коня, и на родословную тоже;
Как переносит позор, наблюдай, как пальмой гордится.
Или не видел ты? — вот безудержно кони лихие
Мчатся вскачь, и вослед из затворов гремят колесницы.[273]
Страх их выпил сердца, но ликуют они, изгибают
Бич и вожжи, клонясь, отдают, и ось, разогревшись,
Их, пригнувшихся, мчит, а порой вознесенных высоко;
Что-то их гонит вперед — и несутся в пустое пространство.
Мочит их пена, кропит дыханье несущихся сзади.
Это ль не жажда хвалы, не страсть к одержанью победы!
Первым посмел четверню в колесницу впрячь Эрихтоний[274]
И победителем встать во весь рост на быстрых колесах.
И на коня, и с коня научивших наездника прыгать
В вооруженье, сгибать непокорные конские ноги.
Оба искусства трудны. Коневоды всегда молодого
Ищут коня, что нравом горяч и бегает быстро, —
Родиной пусть он Эпир называл и микенскую крепость,
Племя ж свое по прямой выводил из Нептунова рода.[276]
Если исполнено все, как срок настанет, заботы
Надо направить на то, чтоб от жира тугим становился
Свежей травы нарезать и водой ключевой обеспечить,
Также мукой, чтобы смог он труд свой выполнить сладкий
И чтобы голод отцов не сказался на хилом потомстве.
А кобылиц между тем худобой истощают нарочно,
Их устремит: им листвы не дают, от фонтанов отводят.
Часто их бегом еще растрясают, томят их на солнце
В зной, когда молотьба, и стоит над током тяжелый
Стон, и Зефир, налетев, пустую взвивает мякину.
Их детородных полей, не забухли бы борозды праздно,
Но чтоб ловили жадней и глубже внедряли Венеру.
Вот и на убыль опять об отцах забота, на прибыль —
О матерях. Как срок подойдет, жеребые бродят,
Или дороги прыжком перемахивать, или по лугу
Быстрым галопом бежать, иль в быстром плавать потоке.
Пусть их привольно пасут на просторе, вдоль полноводных
Рек, где по берегу мох и самые злачные травы,
Возле Силарских лесов и Альбурна,[277] где падубов рощи,
Есть — и много его — насекомое с римским названьем
«Азилус» — греки его называют по-своему «ойстрон».
Жалит и резко жужжит; испуганный гудом, по лесу
Небо, и лес всполошив, и русло сухое Танагра[278].
В гневе ужасном своем применила когда-то Юнона,
Вздумав телицу сгубить Инахову,[279] чудище это.
Вот и его берегись — к полудню свирепее жалит —
Только лишь солнце взойдет или ночь приведут нам созвездья.
