Монссон успел заметить раскрытый порнографический журнал, прежде чем его прикрыла подушка.

— Извините, — сказал турок. — Тут немного… не так хорошо убрано. Едим ли мы здесь? Нет, готовить еду запрещено. Запрещено ходить в кухню, запрещено иметь электрическую плитку в комнате. Не разрешается варить еду и кофе.

— А сколько вы платите?

— По триста пятьдесят крон с человека.

— В месяц?

— Да. Каждый месяц триста пятьдесят крон.

Турок кивал головой и почесывал темные, жесткие, как щетина, волосы в вырезе майки.

— Я очень хорошо зарабатываю, — сказал он. — Сто семьдесят крон в неделю. Я вагоновожатый. Раньше я работать в ресторане и не зарабатывать так хорошо.

— Вы не знаете, у Мохаммеда Бусси были какие-нибудь родственники? — спросил Монссон. — Родители, братья и сестры?

— Не знаю. Мы были хорошие друзья, но Мохаммед не говорит много. Он очень боялся.

Монссон, глядящий в окно на кучку замерзших людей, которые ждали на остановке автобус, обернулся.

— Боялся?

— Нет, нет, не боялся. Как это сказать? Он был не храбрый.

— Ага, понятно, несмелый, — сказал Монссон. — И долго он здесь жил?

Турок сел на топчан, стоящий между окнами.

— Не знаю. Я приехал сюда прошлый месяц. Мохаммед уже жил здесь.

Монссон потел в утепленном плаще. Воздух был тяжелым от испарений восьми обитателей комнаты.

Он неожиданно затосковал по Мальмё и своей уютной квартирке, на Регементсгатан. Монссон достал из кармана последнюю зубочистку и спросил:

— Когда вернется, фру Карлсон?

Турок пожал плечами.

— Не знаю. Скоро.

Монссон с зубочисткой во рту уселся за круглый стол и принялся ждать.

Через полчаса он выбросил в пепельницу остатки изжеванной зубочистки. Появились еще два жильца фру Карлсон, однако сама хозяйка все еще отсутствовала.

Вновь прибывшие оказались испанцами, и так как их запас шведских слов был невероятно мал, а запас испанских слов у Монссона вообще равнялся нулю, то он вскоре отказался от попытки допросить их. Ему удалось выяснить лишь то, что одного из них зовут Рамон, а другого — Хуан, и что они работают мойщиками посуды в кафе самообслуживания.

Турок лежал на топчане и лениво перелистывал немецкий еженедельник. Испанцы оживленно разговаривали, готовясь к вечерним развлечениям, составной частью которых должна была быть девушка по имени Керстин; она-то и была главной темой их беседы.

Монссон взглянул на часы. Он решил ждать до половины шестого и ни минутой дольше.

Фру Карлсон пришла, когда до половины шестого оставалось две минуты.

Она усадила Монссона на свой роскошный диван, угостила его вином и принялась сетовать на невыносимую жизнь домовладелицы, у которой есть квартиранты.

— Одинокой бедной женщине не очень приятно, когда у нее в доме полно мужчин, — говорила она. — И к тому же иностранцев. Но что еще остается делать бедной несчастной вдове?

Монссон быстро сосчитал. Несчастная вдова загребала почти три тысячи в месяц от сдачи комнаты.

— Этот Мохаммед, — сказала она, — остался должен мне за прошлый месяц. Не могли бы вы как- нибудь уладить это дело? У него ведь были деньги в банке.

На вопрос Монссона, какого она мнения о Мохаммеде, фру Карлсон ответила:

— Для араба он действительно был довольно милым. Обычно они такие грязные и безответственные. Однако он был вежливый, тихий и производил впечатление человека порядочного; не пил, и девушки, судя по всему, у него тоже не было. Единственное, что, как я уже сказала, он не заплатил за прошлый месяц.

Оказалось, что она хорошо знакома с частной жизнью своих жильцов. Рамону прекрасно подходит шлюха по имени Керстин, однако о Мохаммеде фру Карлсон ничего сказать не могла.

У него была замужняя сестра в Париже. Она писала ему, однако фру Карлсон не смогла прочесть эти письма, потому что они написаны по-арабски.

Фру Карлсон дала Монссону целую пачку писем. Адрес и фамилия сестры были на конвертах.

Все земные приобретения Мохаммеда Бусси оказались упакованными в брезентовый чемоданчик. Монссон забрал с собой и его.

Понедельник. Снег. Ветер. Собачий холод.

— Прекрасный свежий снег, — сказал Рённ.

Он стоял у окна и мечтательно глядел на улицу и крыши домов, едва различимые в клубах белого тумана.

Гюнвальд Ларссон бросил на него подозрительный взгляд и спросил:

— Это что же, какой-то тонкий намек?

— Нет. Я просто вспомнил детство и размышлял вслух.

— В высшей степени конструктивно. Может, ты поразмышляешь о том, чтобы заняться чем-нибудь более полезным? С точки зрения расследования.

— Да, конечно, — сказал Рённ. — Разве только…

— Ну?

— Именно это я и хотел сказать. Чем?

— Девять человек убито, — рассердился Гюнвальд Ларссон, — а ты стоишь и не знаешь, чем тебе заняться. Ты принимаешь участие в расследовании или нет?

— Принимаю.

— Ну так вот и попытайся что-нибудь выяснить.

— Где?

— Не знаю. Займись чем-нибудь.

— А сам ты чем занимаешься?

— Да ты ведь видишь. Читаю эту психологическую галиматью, которую состряпали профессора и Меландер.

— Зачем?

— Сам не знаю. Я что, обязан все знать?!

После кровавой бойни в автобусе прошла неделя. Расследование не продвигалось вперед, какие- либо конструктивные идеи явно отсутствовали. Даже ручеек бес полезной информации со стороны общественности начал высыхать.

Общество потребления и его граждане, вечно находящиеся в состоянии стресса, теперь уже были заняты совершенно другими мыслями и делами. Хотя до Рождества оставалось еще больше месяца, уже началась оргия реклам и закупочная истерия, которая быстро и неудержимо, словно чума, распространялась по украшенным гирляндами торговым улицам. Эпидемия не жалела никого, и от нее нельзя было убежать. Она вгрызалась в дома, проникала в квартиры, заражала и побеждала всех и все на своем пути. Дети уже плакали от усталости, а отцы семейств влезли в долги вплоть до следующего лета. Узаконенное мошенничество находило себе все новые и новые жертвы. Больницы были переполнены людьми с инфарктами, нервными расстройствами и прободными язвами желудка.