единственного рисунка: морщинистого старческого лица.
Отсутствие сколько-нибудь заметного покраснения кожи. Несоответствие между сердечным ритмом и выражением лица…
Однако гул голосов вокруг затих, и Келлхусу пришлось отступить и вновь собраться воедино. Император собирался говорить. Его слова могли решить судьбу Священной войны.
Миновало пять ударов сердца.
Что это может означать? Единственное лицо, не поддающееся расшифровке, посреди моря абсолютно прозрачных лиц…
«Скеаос… Быть может, ты создан моим отцом?»
«И Логос не имеет ни начала, ни… И Логос не имеет ни начала, ни… И Логос не имеет ни начала, ни… И Логос не имеет ни начала…»
На миг он почувствовал вкус крови на потрескавшихся губах, но ощущение было вскоре смыто безжалостным, монотонным повторением. Внутренняя какофония утихла, улеглась, сменилась гробовой тишиной. Тело сделалось абсолютно чужим, футляром, который легко было отбросить прочь. И сам ход времени, движение «прежде» и «теперь», преобразился.
Тени колонн ползли по голому полу. На лицо падал солнечный свет и снова отползал в сторону. Келлхус мочился и испражнялся, но не ощущал ни неудобства, ни вони. И когда старый прагма встал и омочил ему губы, он был просто гладким валуном, вросшим в мох и гальку под водопадом.
Солнце миновало колонны перед ним и опустилось у него за спиной, отбросив его тень сперва на колени прагмы, потом на позолотившиеся верхушки деревьев, где тень слилась со своими сородичами и разрослась в ночь. Снова и снова видел он, как восходит и закатывается солнце, снова ненадолго наступала ночь, и с каждым восходом фраза становилась короче на одно слово. Движение мира все ускорялось по мере того, как замедлялось движение его души.
Пока наконец он не стал твердить только:
«И Логос… И Логос… И Логос…»
Он стал полостью, в которой гуляло эхо, лишенное источника звука, и каждая фраза была точной копией предыдущей. Он брел через бездонную галерею бесконечных зеркал, и каждый следующий шаг был таким же иллюзорным, как предыдущий. Только солнце и ночь отмечали его путь, и то лишь тем, что сужали просвет между зеркалами до немыслимой узости, так что верх грозил соприкоснуться с низом, а право — с лево, превращаясь в место, где душа наконец замрет окончательно.
И вот солнце взошло снова, и мысли свелись к одному-единственному слову:
«И… И… И… И…»
И оно казалось одновременно и бессмысленным звуком, и глубочайшей из мыслей, как будто лишь в отсутствие Логоса могло оно совпасть с ритмом сердца, отмеряющего мгновения. Мысль истончилась, и дневное светило пронеслось через келью и спустилось за ней, и вот уже ночь пронзила облака, и небеса закружились над миром, подобно бесконечному колесу.
«И… И…»
Живая душа, повисшая на связи, соединяющая нечто — все равно что и с чем. «И» дерево, «и» сердце, «и» все — любая связь обратилась в ничто благодаря повторению, благодаря бесконечному повторению отказа от любых имен.
Золотой венец над крутыми склонами ледника.
…И пустота.
Ничто.
Полное отсутствие мысли.
— Империя приветствует вас, — объявил Ксерий, изо всех сил старавшийся, чтобы его голос звучал благожелательно. Он обвел взглядом Великие Имена Людей Бивня, задержавшись на миг на скюльвенде, что стоял рядом с Келлхусом. И улыбнулся.
— Ах, да, — сказал он, — наше самое экстраординарное пополнение. Скюльвенд. Мне говорили, что ты — вождь утемотов. Так ли это, скюльвенд?
— Это так, — ответил Найюр.
Император взвесил этот ответ. Келлхус видел, что ему сейчас не до тонкостей джнана.
— У меня тоже есть свой скюльвенд, — сказал он.
Он выпростал руку из-под замысловато расшитых рукавов и поднял цепь, лежащую у его ног. Император яростно дернул цепь, и скорчившийся рядом со скамьей Ксуннурит поднял голову, выставив на всеобщее обозрение слепое лицо сломленного человека. Его нагое тело напоминало скелет — видно было, что пленника морили голодом, — и конечности были словно бы подвешены под разными углами, но все торчали внутрь, как бы норовя спрятаться от мира. Длинные полосы свазондов на предплечьях теперь, казалось, служили скорее мерой его собственных костей, нежели кровавого прошлого.
— Скажи мне, — спросил император, явно ободренный своей мелкой жестокостью, — а этот из какого племени?
Найюр, по всей видимости, остался невозмутим.
— Этот был из аккунихоров.
— «Был», говоришь? Он, видно, для тебя все равно что покойник?
— Нет. Не покойник. Он для меня ничто.
Император снова улыбнулся, как будто его порадовала эта маленькая загадка, подходящее отдохновение от более важных дел. Однако Келлхус видел его коварный замысел, видел уверенность, что сейчас он всем покажет, какой этот дикарь невежественный глупец.
— Потому, что мы его сломили? Да? — уточнил император.
— Сломили? Кого?
Икурей Ксерий слегка растерялся.
— Да вот его, этого пса. Ксуннурита, короля племен. Вашего короля…
Найюр пожал плечами, словно озадаченный назойливостью ребенка-фантазера.
— Что вы сломили? Ничто.
Кое-кто засмеялся.
Император насупился и скис. Келлхус видел, что на передний план среди его мыслей выступила оценка умственных способностей Найюра. Ксерий лихорадочно переоценивал ситуацию, разрабатывал новую стратегию.
«Он привык оправляться после грубых ошибок и вести себя как ни в чем не бывало», — подумал Келлхус.
— Да, конечно, — сказал Ксерий. — Видимо, сломить одного человека — это ничто. Одного человека сломить проще простого. Но сломить целый народ… Это уже нечто, не правда ли?
Найюр не ответил. Лицо императора сделалось торжествующим. И он продолжал:
— Вот мой племянник, Конфас, сломил целый народ. Быть может, ты о нем слышал. Он называл себя Народом Войны.
И снова Найюр ничего не ответил. Однако взгляд его сделался убийственным.
— Твой народ, скюльвенд. Он был сломлен при Кийуте. Я хотел бы знать, был ли ты при Кийуте?
— Я при Кийуте был, — проскрежетал Найюр.
— И ты был сломлен? Молчание.
— Был ли ты сломлен?
Теперь все глаза обратились на скюльвенда.
— Я… — он замялся, подбирая подходящее выражение на шейском, — я при Кийуте получил урок.
— Ах, вот как! — воскликнул император. — Ну да, еще бы! Конфас — наставник весьма суровый. И какой же урок он тебе преподал, а?
— Это Конфас был моим уроком.
— Конфас? — переспросил император. — Ты уж прости, скюльвенд, но я тебя не понимаю.
