– актриса. Имени не говорю, ты все равно не поверишь, решишь, травлю... Так вот, она мне изрядно порассказывала про милые и душевные нравы означенного «Ленфильма». Интриги, зависть, закулисье и все сопутствующее... У меня ухи в трубочку сворачивались. Так вот, родной, если наш советский «Ленфильм», руководимый и идеологически направляемый – неописуемый змеятник, то я себе представляю, что должно твориться в Голливуде, где ставочки малость повыше... Одним словом, твоя Кимберли на какое-то время вернулась в нормальную жизнь. На кораблике плавает, по улицам гуляет с мороженым, по темным углам с симпатичным кладоискателем целуется... Сечешь? Это нормальная жизнь, нормальный отдых. Только рано или поздно, скорее рано, чем поздно, раздастся рев трубы, и она упорхнет назад, чтобы лезть вон из кожи...

– Сам знаю, – сказал Мазур. – Что ты цепляешься, репей? Ну не можешь же ты всерьез думать, что я потек из-за очередной зайки? Никак не можешь...

Лаврик какое-то время шагал рядом, задумчиво улыбаясь чему-то своему, лицо у него стало грустное и напрочь отрешенное от суровых сложностей здешнего бытия.

– Это я в походно-полевых условиях провожу сеанс психотерапии, – сказал он, наконец. – Чтобы придать тебе прежнюю железность. Ты уж прости, но я самолично, собственными зыркалками пару раз видел, как ты на нее смотришь почти человеческими глазами... Точно.

– Так ведь «почти», – ухмыльнулся Мазур. – Нюанс?

– Нюанс, – согласился Лаврик. – И все равно, «почти» в наших условиях – это перебор. Всякий должен быть невозмутим и тверд, как Железный Дровосек...

– Не вспоминай про Железного Дровосека, – глухо сказал Мазур.

– Почему? А... Но я же книжного имел в виду. Извини. Короче говоря, я тебе заранее делаю прививку от почти человеческих взглядов в адрес капитанской дочки. Думай о реалиях. О том, что все равно ни черта у вас не выйдет. О том, что она через пару-тройку годочков обязательно испортится. В том смысле, что профессия ее изуродует. Эта профессия, промежду прочим, человека уродует почище нашей. У нее будут замки и виллы, семь мужей. Вместо недотепы Билли Бата при ней будет состоять какая-нибудь двуногая акула, которая контракты и денежки из глотки вырвет. И она тебя даже не вспомнит. Уж я-то знаю, – сказал он, глядя под ноги. – В принципе, разница только в масштабах и ставках...

Он подцепил носком мятую жестяную банку из-под кока-колы и с дребезгом погнал ее по тротуару, мастерски поддавая, пасуя сам себе. Мазур, подхватив ритм, перехватил у него жестянку, и они долго гнали ее по мостовой, перетасовывая, отбирая, всерьез этим увлекшись на какое-то время – два взрослых мужика, устремившиеся по серьезным делам. В конце концов, банка неожиданно провалилась в ямку, откуда ее никто доставать не стал.

– А может, с ней будет по-другому, – сказал Мазур. – Не так уж мрачно...

– А где ты видел, чтобы профессия не уродовала человека? – пожал плечами Лаврик. – То-то... Будь пессимистом, родной, пессимизм облегчает жизнь, уберегая от разочарований...

Какое-то время они шагали молча, порой автоматически оборачиваясь вслед девушкам в символических платьицах. Мазур нисколечко не соврал Кимберли – жизнь в городе, если приглядеться, продолжалась как ни в чем не бывало, далеко не все оказались настолько любопытными, чтобы жариться на солнцепеке у набережной и глазеть на теплоход, неподвижно торчавший вдали от берега. Разве что полицейских стало гораздо больше, они маячили даже там, где отродясь не торчали. Пару раз они видели в витринах работающие телевизоры с той же картинкой: теплоход на якоре, снятый с высоты.

– Слушай, – сказал Мазур. – По-моему, пора, наконец, мне сказать, – а камо это мы грядеши? Мы ведь недвусмысленно удаляемся от берега, в противоположную сторону топаем...

– А нам туда и надо, – сказал Лаврик. – Понимаешь ли, твой Флорес-Фуерес то ли стратег изрядный, то ли трусоват малость. Он тут сидит с парочкой приближенных в домике на горе и руководит своими орлами по радио, с безопасного отдаления. Хатку уже обложили аккуратненько наши друзья. Сейчас мы туда войдем и задушевно поспрошаем генералиссимуса сраного о деталях – сколько, с чем, и прочее...

Мазур спокойно кивнул. Большего знать и не требовалось – он и мысли не допускал, что сеньор Аугусто станет запираться или вилять. Так уж в жизни повелось: все, кому они задавали вопросы по делу, рано или поздно начинали отвечать так охотно и многословно, что порой одергивать приходилось, чтобы унта не заложило от болтовни...

Как и следовало ожидать, они так и не вышли за пределы Старого города. Дорога поднималась в гору, где улиц как таковых уже почти что не было – только стояли там и сям, далеко разбросанные, без всякого порядка и номеров уединенные домики, то новые и роскошные чьи-то виллы, то кирпичные особнячки испанской постройки, то самые настоящие лачуги? Как-то все это уживалось вместе – извечные пасагуанские контрасты, местный колорит...

– Да вот, кстати, о нюансах, – сказал Лаврик. – Самое время... Короче, есть серьезные нюансы. У нас с тобой – не только санкция на штурм, но и категорический приказ, как именно это обставить. Если кратко, но исчерпывающе – решительно запрещено не только гасить клиентов, но и калечить. Максимум, что мы себе можем позволить – квалифицированный мордобой без повреждения костей и внутренних органов...

– Мать твою, – сказал Мазур. – У начальства что, неопохмеленное состояние?

– А это не начальство, – сказал Лаврик, глядя в сторону. – Ты, родной, не забывай, что наше начальство – еще не пуп земли. У нас, если ты запамятовал, во главе всего стоит руководящая и направляющая сила... В общем, гасить нельзя. Нельзя ломать кости и отбивать печенки. Более того, когда мы возьмем коробку, мы должны приложить все силы, чтобы доставить этих уродов на берег и отпустить в безопасном месте к чертовой матери... Тех, в домике, куда мы идем, это тем более касается. Категорически...

Мазур не задал ему ни единого вопроса. Все было ясно и так. Он достаточно пожил на свете и много лет прослужил отнюдь не по интендантскому ведомству. У подобного идиотского с точки зрения профессионала приказа было одно-единственное объяснение: этот долбанный фронт крепко-накрепко повязан со Старой площадью, о чем не должна знать ни одна посторонняя душа. Международный отдел ЦК КПСС, яснее ясного. Контора, дирижирующая по всему свету такими вот фронтовиками. Доводилось уже прикасаться к иным из этих симфоний...

– Вот такие у нас будут развлечения, – сказал Лаврик. – Вместо серьезной работы...

Мазур промолчал – поскольку все давно решено без него, и его мнение тут ничего не значило. Про себя он, конечно, сказал, что думал, но далеко не все, так, в общих чертах и самых смачных выражениях.

Героям Богомолова было все же легче, у них оказалось гораздо больше возможностей. «Даже если вас будут убивать, стрелять только по конечностям», – а им даже печенку отшибать запрещено, не говоря уж о костях, гуманизм невероятного накала...

Смуглый человек выдвинулся им навстречу из-за раскидистого, пышного куста – их тут множество росло меж пальмами. Шагавший впереди Лаврик отреагировал абсолютно спокойно, а раз так, то и Мазур не стал дергаться, шагнул в чащобу вслед за Лавриком, переменившимся во мгновенье ока. Он двигался теперь бесшумно и без единого лишнего движения, как хищный зверь, не задевая ни единой веточки.

Незнакомец остановился, показал себе под ноги. Там, полускрытый широкими листьями, лежал на земле человек, связанный тонкой белой веревкой – надежно и красиво, смело, можно сказать. Упаковка была устроена с тем изяществом, что моментально выдает профессионала.

Мазур присмотрелся – ничем не примечательная рожа, лихие усики, добротно закрепленный кляп. Пленник был в полном сознании и, сразу видно, в крайне дурном расположении духа, как всякий на его месте.

Незнакомец, показав указательным пальцем в сторону, несколькими скупыми жестами обрисовал