Весной, ранним летом, пока прибывает день, в конце первой половины года людям снятся странные, необычные сны. Весна идет на север, день прибывает, и ночи светлые, короткие, а человек спит немного и высыпается легко и быстро. Закаты в это время прозрачные, их краски легкие, летучие и нежные. Есть что-то нереальное в этих закатах, и людям снятся после них такие же прозрачные, нереальные сны, такие же летучие и нежные.

В начале этого пронизанного светом, золотым светом прибывающего солнца лета Жене Андрееву снилось, как он играет в компьютерные игры в Японии, и почему-то именно на острове Шикотан. Женя просыпался и никак не мог понять, почему именно Шикотан?! Но засыпал, и все повторялось, а почему — он не знал.

Печенюшкину снился мамонтятник. Что он разводит мамонтов и построил мамонтятник — огромный, голов на пятьдесят. Снилось, как на конгрессе в Зимбабве его венчают лаврами нового Галилея и Коперника, вместе взятых, а мамонты сопят в соседнем зале.

Лидии тоже снились мамонты, но в более реальной ситуации. Ей снилось, как она выгребает навоз огромной железной лопатой. И как она ни старалась во сне, навоз прибывал куда быстрее, чем она выбрасывала его через железный забор. А с другой стороны стояли Печенюшкин и Ямиками Тоекуда и подбадривали ее громкими криками. Лидия разозлилась так, что встала, опершись на лопату и подбоченившись другой рукой… Но только она собралась высказать мужчинам, какого она о них мнения, как оказывалась заваленной навозом с головой и просыпалась в холодном поту.

В комнате было прохладно, струился летучий, прозрачный свет июньской ночи из окна, а Савел блаженно улыбался, его как раз венчали лаврами.

Акулову снилось кофе, бутерброд с ветчиной и даже нечто особенно лучезарное, симпатичное: что у него в руках вдруг сам собой образовался автомат ППШ, и его хозяин, самец зверочеловека, умирает в луже крови, а Вовка Акулов поливает автоматным огнем визжащее, лопочущее стадо. В этом сне Акулов был в состоянии стоять вполне вертикально, мог даже идти не морщась и не издавая стонов.

Михалычу снилось, что он дописал книгу «Почему советские ученые проявляют различные стадии дегенерации?», что эта книга вышла большим тиражом и продается на всех перекрестках. И что из-за этой книги на него уже было три покушения, а на задворках ученого городка академик Горбашка, выгнанные из краевой управы отставные прихвостни Простатитова и прочая, извините за выражение, интеллигенция сжигают его, Михалыча, чучело. Он блаженно улыбался и похрюкивал во сне от удовольствия.

К сожалению, мы не знаем, что снилось годовалой дочке Михалыча, она еще не может рассказать.

А еще одной девочке уже ничего не могло присниться. Там, куда она ушла, никому не нужная здесь, убитая подонками ради душного «счастья» подонков, есть много чего… Но снов, скорее всего, нет.

Но были люди, которым и в эти летучие, прозрачные ночи дивного северного июня снилось что-то не очень хорошее.

Крагову, например, опять снился отец. Он, Андрюша Крагов, еще маленький, и все взрослые кажутся огромными и возвышаются, как башни. И драгоценный родитель говорит презрительно, улыбаясь своей любимой улыбкой (которую с ходом лет позаимствовал у него сам Андрюша):

— Ну что, опять трусишь, любезный? В штаны-то хоть не навалил?

Образ отца, папули, папочки заволокся розово-кровавой дымкой, и вот Андрюша Крагов уже стоял посреди большой комнаты, и часть гостей покатывалась со смеху, а часть посматривала сочувственно, а папа, возвышаясь над семилетним Андрюшей, как боевой слон или как танк, громко им всем сообщал:

— Вчера соседская болонка гавкнула, мой засранец чуть на стол не залез. Поджилки тряслись у ублюдка.

Сон тут же перешел на другое, приятное, как Андрей Крагов пинает в лицо кого-то лежащего на земле, а избиваемый кричит и стонет. Между избиваемым и отцом не было ничего общего внешне, но между ними возникала какая-то неясная связь, и это было особенно приятно.

Ленькину снилось, что он защищает кандидатскую. Защититься он мечтал уже лет двадцать, но сон был вовсе не о приятном. Работа оказалась безобразная, ученый совет прятал неясные улыбки, сам Ленькин не мог вымолвить членораздельного слова.

Во сне Ленькин утирал раскрасневшиеся, залитые потом щеки, пытался тыкать указкой в диаграммы и схемы, но все время попадал не в те, а нужные куда-то потерялись.

Дамы бросали особенно соболезнующие взоры, члены совета переглядывались, пожимали плечами, плыл шепот:

— Почти пятьдесят… Последний шанс… Двое детей… Да черт с ним… Бросаем белые шары…

А в разгар этого позорища со стуком распахнулась дверь, с топотом вломился Чижиков и завопил:

— Отменить! Не заслужил!