навсегда закрывает для меня. Я просила его, испробовала все средства — все было напрасно! Он кричал мне, что я могу идти к тому, кого я защищала от него и кто обесчестил меня. Я видела, что просьбы мои напрасны. О, как ужасны были дни и ночи, которые я провела после этого! Мой любовник бросил меня! Этот низкий человек назвался знатным именем и сделался авантюристом. Мне после всего этого говорили, что он покинул Париж. Я осталась совершенно одна — без жилища и крова, была выброшена на улицу и обречена на нищету. Никто не принял участия в моей горькой судьбе. Да и правда, какое людям дело до несчастий других.

— Каким знатным именем назвал себя твой Фиалин? — спросила нищая, когда они уже близко подходили к трактиру.

— Он назвал себя Персиньи. О, теперь он знатный генерал, я видела его недавно в экипаже на улице Риволи вместе с президентом. Он не узнал меня, и я бы его не узнала, если бы мне не сказали этого. Однако дайте мне закончить рассказ. Я родила мертвого ребенка в больнице для бедных, куда попала под чужим именем, чтобы не компрометировать отца. После тяжелой и продолжительной болезни меня выпустили оттуда. Надзирательница дала мне работу, чтобы я могла заплатить за лечение. Я шила день и ночь и еле зарабатывала себе на хлеб. От утомительной работы зрение мое ухудшилось.

Доктора мне объявили, что я могу ослепнуть, и запретили шить, чтобы хоть сколько-нибудь сохранить зрение. Тогда я совсем впала в ужасную бедность, которая и заставила меня просить милостыню. Иначе пришлось бы пойти дорогой разврата и погибнуть окончательно в омуте этой проклятой жизни. Я не хотела становиться женщиной, торгующей своим телом.

— И вы не пошли к отцу?

— Несколько лет тому назад, когда я принуждена была стать нищей, я как-то случайно подошла к дому своего отца. Как болели тогда мои бедные глаза от слез, которые я проливала у этого дома — это был дом палача, но и мой родительский дом, хотя его владелец не называл уже больше меня своей дочерью! Отец как раз стоял у окна. Он увидел и узнал меня. Я с мольбой протянула к нему руки, но он отвернулся и не вышел ко мне, чтобы опять ввести в свой дом свою заблудшую дочь, он только махнул мне рукой.

— Это было дурно с его стороны и очень нехорошо для вас! Видимо, кровавая работа сделала его таким жестоким.

— Не говорите этого; он был прав, хотя и поступил со мной ужасно, — оправдывала Марион своего отца, — с того времени я стала нищей, просящей милостыню у прохожих. Фиалина же я ненавижу так сильно, что никогда не пойду к нему и не расскажу о несчастье, виновником которого был он. — В это время обе спутницы подошли к трактиру. — У меня нет денег, чтобы заплатить Пер д'Ору, и я ничего не ела с утра, — сказала эта нищая.

— Идемте, Марион, у меня есть немного денег, и он даст нам поесть, — сказала старшая нищая и первая вошла в дверь трактира.

По странному обстоятельству, сегодня вечером здесь были особенные гости. Старый сгорбленный человек, похожий на цыгана, ввел в конюшню за Домом трех уставших лошадей, обвешанных сбруей и погремушками. На старике был плащ из желтоватой материи и большой тюрбан на голове.

Когда обе нищие вошли в низенькую, дымную комнату постоялого двора, там уже находились две посетительницы, которые, судя по первому взгляду, должно быть, пришли вместе со стариком. Они сидели на деревянной скамейке в углу комнаты, у стены. Лица их были покрыты по, обычаю цыганок. На старшей был одет тюрбан, младшая же казалась очень молодой, хотя ее одежда бродяги, покрытое лицо и мрачный свет от лампы не давали возможности рассмотреть ее. Цыганки изредка перебрасывались между собой несколькими словами на иностранном языке и сидели, опустив головы.

За буфетом стоял вечно улыбающийся, добродушный Пер д'Ор. Он повернул свое круглое бритое лицо к входящим, которые были его давними посетительницами. Хозяин трактира дружески поклонился им, как старый знакомый, и протянул руку, чтобы получить несколько су за ночлег.

Младшая, Марион, остановилась в стороне, старшая же, которую дочь палача называла маркизой, подошла к буфету, так что фонарь ярко освещал ее. Ей, казалось, было около сорока лет, но лицо ее, хотя и покрытое морщинами и несущее печать беспорядочной жизни, все-таки сохранило на себе следы замечательной красоты. Эта нищая, должно быть, была когда-то очень привлекательной. Черты лица были поразительно правильными, что, конечно, еще сильнее доказывало ее знатное происхождение. В ее больших глазах с темными ресницами мелькал порой какой-то отблеск грусти, волосы, видневшиеся из-под шелкового старого платка, были совершенно седые. Должно быть, что-то роковое случилось в судьбе этой женщины и толкнуло ее на этот тернистый путь жизни. Какое преступление совершила она, из-за которого пала так низко, что должна просить ночлега у Пер д'Ора? Она была добрая, как многие легкомысленные женщины. Заплатив за Марион и за себя хозяину, она попросила хлеба, мяса и стакан вина и предложила все это попутчице, которая была очень болезненной и должна была в скором времени ослепнуть.

— Возьмите это и кушайте, — сказала она, съев немного мяса. Марион поблагодарила покровительницу за ее доброту и стала есть. В это время в общую комнату вошел странный старик. Черты лица его невозможно было увидеть, так как лоб и голова были закрыты тюрбаном. Он казался на вид очень старым.

Заперев за собой дверь, он движением руки поклонился хозяину и нищим и направился в отдаленный угол комнаты, где уныло сидели на скамейке женщины, приехавшие вместе с ним. Сказав им несколько слов, он потом подошел к Пер д'Ору, у которого попросил хлеба и вина на помеси французского с испанским языком.

Хозяин трактира посмотрел на иностранца, он, видимо, понимал по-испански и спросил странного старика, откуда тот приехал.

— С юга, — ответил тот глухим голосом, показывая в сторону рукой.

— Отвели вы своих лошадей, сеньор? И где думаете провести ночь?

— Там, где лошади, — коротко ответил старик и, повернувшись, пошел к скамье, где сидели ожидавшие его женщины. Старик, очевидно, не желал вступать в разговоры, которые были ему не особенно приятны.

Это трио представляло из себя очень странную картину. Они, казалось, пришли с востока, точно беглецы или номады, кочующие из страны в страну. Странная одежда путников и их необычайная таинственность приковывали к себе внимание старшей нищей.

— Они из Испании, — тихо сказала она Марион. — Я помню немного их язык, который хорошо знала в детстве. Это, должно быть, цыгане, не будем далеко от них отходить.

Дочь палача плакала, утвердительно кивая головой. Она не могла рассмотреть присутствующих и поэтому сидела безучастно. Горе и постоянная нужда сделали ее неразговорчивой; казалось, ничто уже больше не радует ее и не может заинтересовать или привлечь ее внимание.

Когда старик и обе женщины выпили вино и съели хлеб, они встали и пошли друг за другом через комнату к двери. Как бы по предписанию этикета или какого-нибудь патриархального постановления, сгорбленный старик прошел вперед, за ним последовала та из женщин, которая была старше, вероятно, его жена, и, наконец, девушка замыкала это странное шествие.

Было что-то таинственное в этих троих, так что Пер д'Ор был сильно заинтригован. У попутчицы Марион тоже появилось желание познакомиться с ними поближе; ей казалось, что в жизни этих цыган есть нечто общее с ее жизнью; их будто оттолкнуло от себя общество — они тоже были почти нищие. Она сделала знак сидевшей возле нее Марион, и они вышли из комнаты за тремя путешественниками.

Если бы кто увидел эту странную процессию, проходившую через двор к амбарам и сараям, тот подумал бы, что это маскарад; нищая в длинном платье, замыкавшая шествие, имела не менее странную наружность, чем путешественники и другая нищая в платке. Шедший впереди старец отворил дверь, в которую он ввел недавно лошадей, и вошел в большой сарай, часть которого была устлана соломой для ночлега путников, не желающим оставлять своих лошадей и вещи.

Старик подошел к лошадям, посмотрел, едят ли они корм, и потрепал их по шее, что, по-видимому, было им приятно, так как они стали махать хвостами и поворачивать к нему головы. Спутницы его прошли в другую сторону сарая, также предназначенную для ночлега.

Когда обе нищие вошли, те даже не обернулись и устраивались, как будто они были одни, несмотря на то, что нищие легли недалеко от них. Они, казалось, привыкли к ночлегу в обществе. Рядом висел фонарь, слабо освещавший сарай.