старика.

– Да, – сказала она. – Да. Я бы, думаю, поняла, если бы мне лгали.

– В любом случае, почему так важно, лжет она или нет? Какого хрена, что нам до этого дела?

Это был резонный вопрос, даже заданный с раздражением. Почему же это действительноважно? Было ли так оттого, что она хотела, чтобы худшие ощущения, оставшиеся от Спектор-стрит, оказались ложными? Потому что район был грязным, отчаявшимся, замусоренным, где нежелательных и неудачливых людей прятали от глаз общественности – все это было – все это было гуманистической банальщиной, и Элен принимала это как неприятную социальную реальность. Но в рассказе об убийстве старика и об издевательствах над ним таилось нечто другое. Вид насильственной смерти, однажды посетивший, отказывался ее оставить.

Она поняла, к собственной досаде, что растерянность ясно написана у нее на лице и что Тревор, наблюдая за ней через стол, немало потешается.

– Если это так сильно тебя волнует, – сказал он, – почему бы тебе не вернуться и не порасспрашивать в округе, вместо того, чтобы играть за обедом в веришь-не-веришь?

При этом его замечании она не могла сдержаться:

– Я думала, тебе нравится играть в загадки, – сказала она.

Он бросил на нее сердитый взгляд.

– Опять неверно.

Предложение о расследовании было неплохим, хотя несомненно тут оно порождено какими-то скрытыми причинами. День ото дня она смотрела на Тревора все менее благосклонно. То, что раньше она принимала в нем за готовность к дискуссии, теперь она распознала как простую игру «кто сильнее». Он спорил, но не из-за возбуждения спора, а потому, что был паталогически склонен к соревнованию. Иногда она видела: он занимает позицию, которая, Элен знала, ему чужда, просто, чтобы пустить кровь. Еще более жалко, что он не одинок в этом спорте. Академия была одним из последних оплотов профессиональных транжиров времени. По случайности, в их кругу преобладали образованные дураки, заблудившиеся в пустыне затхлой риторики и бесплодных свершений.

От одной пустыни к другой. Она вернулась на Спектор-стрит на следующий день, вооруженная фотовспышкой в дополнение к штативу и высокочувствительной пленке. В тот день поднялся ветер, и ветер арктический, ярившийся еще больше оттого, что заблудился в лабиринте проходов и дворов. Она направилась к №14 и провела целый час в его оскверненных пределах, тщательно фотографируя стены спальни и гостиной. Она ожидала, что воздействие головы в спальне при повторном осмотре станет значительно слабее; этого не произошло. Хотя она старалась схватить и целое и детали как можно лучше, она знала, – фотографии в лучшем случае будут лишь слабым эхом его бесконечного вечного рева.

Большая часть его силы заключалась, конечно, в контексте. То, что на подобное изображение можно наткнуться в таком сером окружении, столь подозрительно лишенном таинственности, походило на обнаружение иконы в куче мусора: сияющий символ перехода из мира тяжкого труда и распада в некое более темное, но и более грандиозное царство. Она с болью осознала, что глубину ее впечатления, вероятно, выразить ей не удастся. Она владела словарем аналитическим, насыщенным трескучими словами и академической терминологией, но прискорбно убогим в своей выразительности. Фотографии, какой бы бледной копией подлинника они ни были, могли, надеялась она, по крайней мере намекнуть, сколь мощна картина, даже если и не смогут нагнать то чувство, что пробирает до печенок.

Когда она покинула дом, ветер продолжал немилосердно дуть, но мальчик снаружи ждал – тот же самый ребенок, который сопровождал ее вчера, – одетый будто по весне. Он гримасничал, стараясь удержаться от отчаянной дрожи.

– Привет, – сказала Элен.

– Я ждал, – доложил ребенок.

– Ждал?

– Анни-Мари сказала, что ты вернешься.

– Я только собиралась прийти как-нибудь на неделе, – сказала Элен. – Ты мог бы прождать долго.

Лицо мальчика прояснилось.

– Все в порядке, – сказал он. – Мне было нечего делать.

– А как насчет школы?

– Не нравится! – ответил мальчик, будто получение образования зависело от его вкуса.

– Вижу, – сказала Элен и пошла по периметру двора.

Мальчик шел за ней. На клочке травы в середине двора были кучей навалены несколько стульев и два или три мертвых деревца.

– Что это? – спросила она, наполовину адресуя вопрос себе самой.

– Ночь Костров, – сообщил мальчик. – На следующей неделе.

– Конечно.

– Ты собираешься зайти к Анни-Мари? – спросил он.

– Да.

– Ее нет.

– А ты уверен?

– Ага.

– Хорошо, вдруг тысможешь мне помочь...

Она остановилась и повернулась, чтобы взглянуть на ребенка; от усталости у него под глазами набухли мешочки.

– Я слышала о старике, которого убили поблизости, – сказала она ему. – Летом. Ты ничего об этом не знаешь?

– Нет.

– Совсем? Ты не помнишь никакого убитого?

– Нет, – повторил мальчик с впечатляющей категоричностью. – Не помню.

– Хорошо. В любом случае благодарю.

На сей раз, когда она возвращалась к машине, мальчик за ней не последовал. Но поворачивая за угол при выходе из двора, она оглянулась и увидела, что он стоит на том же месте, где она его оставила, и глядит ей вслед так, будто она была сумасшедшей.

Когда она добралась до машины и принялась укладывать фотопринадлежности в багажник, в ветре вызрели крупицы дождя, и она испытывала страшное искушение забыть, что когда-либо слышала историю, рассказанную Анни-Мари, отправиться домой, кофе там будет горячим, даже если встретят ее холодно. Но она нуждалась в ответе на вопрос, поставленный Тревором в прошлый вечер. Ты.веришь в это? Такими словами он отреагировал на ее рассказ. Тогда она не знала, что ответить, не знала и теперь. Она чувствовала: терминология подлинной правды здесь излишня; возможно, окончательный ответ на этот вопрос вовсе и не ответ, а только другой вопрос. Если так, она должна докопаться до сути.

Раскин Корт был так же заброшен, как и его обитатели, если не сильней. Он не мог даже похвастаться праздничным костром. На балконе четвертого этажа женщина затеяла стирку прямо перед дождем; в центре двора, не обращая ни на кого внимания, на траве хороводились две собаки. Шагая по пустому тротуару, она придала лицу решительное выражение; целеустремленность во взгляде, по словам Бернадет, предотвращает нападение. Заметив двух женщин, разговаривающих в дальнем конце двора, она торопливо направилась к ним, чувствуя благодарность за их присутствие.

– Простите.

Женщины, обе средних лет, прервали оживленное общение и оглядели ее.

– Не могли бы вы мне помочь?

Она ощутила их оценивающие взгляды, их недоверие – и то, и другое было слишком неприкрытым. Одна, с багровым лицом, спросила попросту:

– Чего надо?

Элен почувствовала, что потеряла всякую способность расположить к себе. Что должна она сказать