Павел Демьянович ему презентовал в знак начала совместной работы. Мещеряков по старой чекистской привычке запер дверь, предварительно выглянув в коридор, и вынул из сейфа две толстых, в коленкоровых переплетах тетради и шкалик французского коньяка.

– Жаль, что не потребляешь, Ванюша, – посетовал в десятый раз. – Хорошо мозги прочищает.

– Это когда они есть, – пошутил Иван. В их отношениях установилась теплая доверительность хозяина и удалого подмастерья, и он мог себе это позволить.

Для разгона Мещеряков осушил чарку.

– Так на чем вчера остановились?

– На техникуме, Павел Демьянович.

Мещеряков откашлялся и не спеша повел рассказ, поначалу с трудом раскатывая слова, но постепенно увлекся, раскраснелся. Тон его стал слегка мечтательным и наставительным, как у многих пожилых людей, сознающих свою значительность, когда им подворачивается молчаливый, благодарный слушатель. Иван следил за исправностью диктофона да изредка вставлял почтительные, уточняющие реплики. Говорил Мещеряков хорошо, складно, без всякого словесного мусора, но, разумеется, со множеством второстепенных, лишь ему представляющихся важными подробностей.

Впрочем, и этим подробностям Иван внимал с искренним любопытством, его молодой, быстрый ум с удовольствием впитывал любую информацию. Время, которое открывалось в обстоятельных воспоминаниях Мещерякова, было вовсе не похоже на то, каким он представлял его по книжкам, и в общем-то мало чем отличалось от нынешнего. Оно не смердило тухлятиной, как с пеной у рта уверяли сегодняшние телевизионные мемуаристы, и общество не было разделено на тюремные камеры. Как и ныне, как во веки веков, смекалистый человек, подобный Мещерякову, с тараканьим упорством стремился обустроить свое личное счастье, и бич коммунячьего надсмотрщика не охаживал ежеминутно его плечи. Пожалуй, сместились лишь цели, к которым поспевали тщеславные юноши: вчера это была власть, общественное положение и прочее в том же роде, сегодня – золотая кубышка и банковский счет.

В ценностях, которые доминировали в минувшую эпоху, юный Паша Мещеряков разобрался быстро и к третьему курсу техникума был уже комсомольским секретарем; и выбрали его опять же не за какие-то подлые доносы на товарищей, а исключительно за принципиальность и порядочность. Для примера Мещеряков припомнил, как однажды выступил на собрании против самого директора техникума, который внедрял казарменную дисциплину, студентов держал за скотину и вдобавок по всякому поводу (за зачет, за диплом) требовал от них подношений в виде коньяка. Вскоре злосчастный директор угодил-таки под следствие и загремел в места отдаленные, к чему Мещеряков тоже приложил руку, но как раз тут от пересказа существенных деталей он как-то хитро уклонился.

Внимательно слушая наставника, Иван не забывал ни на минуту о том, что ему предстоит. Он уже и местечко приглядел за книжным шкафом, и грозный пакет в кейсе был под рукой, оставалось выждать мгновение… Зачем он это сделает, ему тоже было ясно, как и Башлыкову. Карфаген, который возвели на пепелище древней столицы нынешние власть имущие, и среди них этот седой, обаятельный генерал- оборотень, должен быть разрушен. Как его разрушали во все века. Как недавно было разрушено могучее гнездовье красномордых истуканов, семь десятилетий мордовавших народ политическим надзором, превращая его в скопище дебилов. От дебилов, увы, не рождаются гении, поэтому так легко в новом Карфагене воцарился наглый пахан со своим воровским законом, и жить под его пятой нормальному человеку стало, конечно, невмоготу. Значит, опять оставался единственный выход: сегодня маленькую игрушечную бомбочку под шкаф, завтра – многотонный заряд тротила под каменное седалище пахана. По молодости лет Иван не задумывался над тем, сколь долго может длиться череда ужасных разрушений.

Да хоть триста, хоть тысячу лет, пока наконец из-под обломков и гари не проглянет просветленный лик свободного человека. С оскоминой повторялось: жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…

Мещеряков наполнил третью чарку, а это значило, что урок подходил к концу.

– Не устал, Ванюша, слушать старика?

– Как можно, Павел Демьянович. Сейчас вот только машинку заправлю…

– Да нет уж, – засмеялся генерал. – Хорошего помаленьку.

Встал, подошел к окну и отворил форточку. Времени Ивану хватило, чтобы сунуть пакет за шкаф.

– Ты чего в субботу делаешь?

– Ничего, – Иван убрал диктофон в кейс.

– Как посмотришь, чтобы на дачку ко мне подскочить? Река там, купание, И отдохнешь, и поработаем.

Хотя не настаиваю, у тебя, полагаю…

– Буду рад. Спасибо, – сказал Иван.

– Тогда пиши адрес…

Не заходя к себе, Иван вышел на улицу и направился к газетному стенду. Ждать пришлось недолго: Мещеряков минуты не пересиживал у себя на службе. Ровно в шесть сел в черную 'волгу' и укатил. От метро Иван позвонил Башлыкову. 'Птичка в клетке', – сказал и повесил трубку.

Он переступил черту, но на душе кошки скребли.

Как в тумане, поужинал и лег. Ночью явилась Нина, но была, против обыкновения, нетребовательная. Как-то нехотя сунулась с дежурными ласками, но сразу угомонилась и мирно прикорнула у него под мышкой. Ночью он ни о чем не думал, но вроде бы и не спал.

Взрывное устройство за шкафом настойчиво тикало в голове. Такой у них получился неравнозначный обмен: старик пригласил на дачу искупаться в реке, а он ему – бомбу за шкаф.

Утром позавтракал и кое-как добрался до работы.

Много людей толпилось около здания, точно на митинге. Тучи милиционеров, служебные машины – уже издали было видно, что настроение праздничное. К Ивану кинулся друг и сослуживец Булат, возбужденный сверх меры. За руку оттащил в сторону:

– Шмонают всех подряд, Вань! Дом заминирован.

Ночью был страшный взрыв. Говорят, хотели твоего дружка кокнуть. Старого педика.

– Он не педик, – возразил Иван.

– Чего теперь будет, Вань?! 'Совки' смотри как обнаглели, а? Не надо было гэкачепистов выпускать, не надо было. Передавить всех в камерах, как крыс, и дело с концом. Но у наших пердунов кишка тонка, а, Вань?

– Почему ты думаешь, что это обязательно гэкачеписты?

– Кто же еще, Вань, кто еще? Не мы же с тобой?

Тем временем сотрудников аппарата потихоньку начали запускать в здание, причем у входа каждого тщательно досматривали. Дюжий омоновец вырвал у Ивана кейс, ковырнул крышку и высыпал содержимое на пол.

В курьерской комнате он пробыл около часу, но его неудержимо тянуло наверх, на место преступления. Работать, видно, никто не собирался: в помещении было не протолкнуться.

К Ивану, притулившемуся в уголке на стуле, чуть не плюхнулась на колени забалдевшая обкуренная девица, больно цапнула за плечо, радостно проворковала:

– Ну что, скромник, как тебе наше кино? Двадцать человек одним махом к Богу в рай!

Этого он не выдержал, отпихнул девицу, вышел из комнаты и поднялся на второй этаж. Коридор был странно пустынен. Иван добрел до кабинета Мещерякова, оглянулся по сторонам – никого. Заглянул в приемную – тоже ни души, но никаких следов взрыва: на столе секретарши даже букетик гвоздик в хрустальной вазе.

Вздохнув, он пересек приемную и толкнул дверь в комнату, где они вчера так славно беседовали. Обломки шкафа веером раскиданы по полу, оконная рама перекосилась, но все остальное в прежнем виде, разве что массивный письменный стол генерала был передвинут от стены на середину. На месте Мещерякова сидел средних лет мужчина непримечательной наружности, который приветливо ему улыбнулся:

– Здравствуйте, молодой человек! Немного вы припозднились. Я ведь вас с утра жду.

– Именно меня?