– Лена, кофе!

Сел, протянул бутылку другу. Губин сковырнул пальцем фольгу, сделал пару крупных глотков. Это было то, что нужно: ледяное свежее молоко в обществе умного, надежного мужчины.

– Ну и что Башлыков?

– Как обычно. Готов действовать, но себе на уме.

Скользкий, прожженный ментяра.

– Елизара берет на себя?

– Берет. Думаю, это он его в тот раз не добил.

– Ты же его проверял?

Губин еще глотнул молока, смахнул пенку с губ.

– Думаю, он не тот, за кого себя выдает. Серго – это его крыша.

– Кто же он, по-твоему? Одинокий убийца-романтик?

– Мы внедряемся к ним, они к нам. Тень КГБ.

– Он никогда не скрывал, что оттуда.

– Не оттуда, а там. Оперативник на задании.

– На каком задании?

– Он почему-то скрывает.

Стройная девица принесла кофе на подносе, робко улыбнулась Губину.

– Печенье без соли.

– Спасибо, – кивнул Губин. Когда она ушла, Михайлов сказал:

– Конечно, ты прав, Мишель. Ментовские уши у него торчат. Этого только слепой не заметит. Да еще наш милый Серго, потому что придурок. Башлыков – агент-двойник, но он наш человек. Мы его с тобой уважаем, верно?

– Верно. И это очень странно.

– Ничего странного, – Алеша сходил за второй банкой пива. – В мире сместились все понятия. Мне Вдовкин на днях здорово все объяснил. Не про Башлыкова, а вообще. В мире смещенных понятий все привычные человеческие ориентиры утрачены. Черное есть белое и наоборот. Отец ненавидит сына, жена обязательно живет со свекром. Ну и так без конца. Всякая определенность – всего-навсего мираж. Полагаться можно лишь на чутье.

– С Башлыковым как быть?

– Пока он полезен, мы его любим. Заартачится, прищемим хвост.

Губин плеснул в кофе каплю можайского молока.

– Я не такой циник, как ты, – заметил задумчиво. – Я сочувствую Башлыкову, но у меня нет его тайной веры в высшую справедливость.

Внезапно комната в его глазах накренилась и потемнела, Алеша раздвоился и смешно зашлепал расплющенным двойным ртом:

– Иди-ка приляг вон на диванчик… Ишь как себя загонял…

Очнулся Губин в том же кабинете, но один. Он лежал на диване, укрытый пледом. Горела настольная лампа, за окном темень. Взглянул на ручные часы – половина одиннадцатого. Выходит, проспал около восьми часов. Спал он в носках, но не помнил, как снял ботинки. До такой опасной усталости, граничащей с небытием, он доходил всего раза два-три за всю жизнь.

Прямо в носках прошлепал к двери и выглянул в приемную. Секретарша Лена склонилась над книжкой за письменным столом.

– Эй! – окликнул Губин. – У тебя есть что-нибудь пожевать?

Лена подняла голову, виновато сказала:

– Только бутерброды и печенье. Как вы себя чувствуете?

– Нормально, – Губин сходил за ботинками, радуясь, что Алеша подбирает для работы таких опрятных, любезных девушек, не похожих на шалав и уж никак не похожих на ту…

Лена накрыла стол в приемной и уже заваривала чай в расписном фарфоровом чайнике, когда он вернулся.

Губин опустился в удобное высокое кресло и расслабился, ощутив себя на грани медитации.

– Жених у тебя есть, Леночка? – спросил по-хозяйски.

– Что вы, Миша, какой жених, – смутилась девушка. – Видите, как работаем. Днем и ночью.

Лукавство ее глаз было цвета спелого крыжовника.

Она все больше нравилась Губину, тихая, смирная девочка, и ножа нет за пазухой.

– Зарплата-то хорошая?

– О да! Жаловаться не приходится… Вы так крепко спали, прямо как убитый.

– Я и есть убитый. На невидимой войне.

На большом фаянсовом блюде аппетитно лежали бутерброды с ветчиной, сыром и бужениной, и Губин начал их методически поедать, один за другим, пока не съел с десяток. Лена время от времени подливала ему в чашку крепко заваренный чай.

– А почему вы не женитесь, Миша? – спросила девушка, в очередной раз смутясь.

– Что ты, детка, куда мне жениться. Да и кто за меня пойдет. Вот ты пошла бы?

– Пошла бы, – ответила Лена. – Но вам нужна не такая.

– Какая же?

– Ну, наверное… – вспыхнула, отвела глаза. – Ну, какая-нибудь особенная.

– Почему?

– Вы сами человек необыкновенный.

– Я? С чего ты взяла?

– Вас все боятся, – выпалила она.

– И ты тоже?

– Я – нет. Понимаю, вы надо мной подсмеиваетесь, но я знаю, вы добрый, страдающий человек. Не думайте, что я такая уж дурочка. Мне двадцать лет, у меня были мужчины. Но они были злые, а вы – нет.

– Знаешь, Лена, я всегда мечтал о такой сестренке, как ты.

Она подумала над его словами, фыркнула и отвернулась.

– Обиделась?

– Вот ни капельки.

Губин взял ее руку, погладил нежную ладошку:

– Послушай, девочка. Я скину кое-какие дела и приглашу тебя в ресторан. Согласна?

– Да, согласна. Я могу прямо сегодня поехать с вами.

– Никогда не спеши с этим.

– Хорошо, я подожду. Только не забудьте.

Неожиданное, безоговорочное признание в любви не тронуло его, он почувствовал только терпкую горечь во рту, словно проглотил подгнившую сливу. Давно минуло время, когда он радовался чувствам, выказанным бескорыстно. Женская любовь была одной из самых крупных и необъяснимых иллюзий, которыми утешало себя человечество. Наряду с ней существовали, конечно, и более нелепые вещи, к примеру, наивная, тайная вера в бессмертие на виду у постоянной, неуклонимой смерти.

Человек слаб и панически боится правды о себе. Бодро и во всеуслышание изображая стремление к ней, он только тем и занимается на веку, что убегает от правды.

Женщины отличались от мужчин лишь тем, что искренне принимали за любовь скупую муку совокупления.

Через час он подрулил к Таниному дому и быстро поднялся на этаж. Открыл дверь ключом, который прихватил с собой. В квартире темно, но в ней были люди.

Он почувствовал запах незнакомых сигарет – Таня такие не курила. Запах сильный и едкий, перебивавший сладковатый аромат 'травки'. Губин неслышно притворил за собой дверь. В ту же секунду повсюду вспыхнул свет. Двое рослых мужчин стояли в проеме кухни и целились из пистолетов. У одного парабеллум, у другого полицейский 'пугач'. Оба насупленные и сосредоточенные.

– Здорово, ребятки, – поприветствовал их Губин. – А где Танечка?