кому из штатных умельцев он не мог обратиться за помощью, потому что это непременно стало бы известно Благовестову. Одного урока с тремя переломанными ребрами генералу вполне хватило.

Появление в их смрадной конторе впечатлительного, скромного белокурого юноши Мещеряков воспринял как перст Божий. В последующие встречи прощупал его основательно и убедился: да, это то, что нужно. Грамотный, покладистый, книжный мальчик, из него можно веревки вить, к тому же пописывает стишки. Мещеряков заставил его почитать: что-то невразумительное про луга, поля и долины, но трогательно и складно. Именно литературно. Наконец, он взял быка за рога, запер дверь в кабинет, угостил мальчика сигаретой и сказал:

– Вот ты все отказываешься, Ваня, перейти ко мне в отдел, не пойму почему, но предложение, которое хочу сделать, тебя, полагаю, все же заинтересует. Ты умеешь хранить секреты?

– Еще бы! – сказал Иван.

– Но все-таки сначала ты должен поклясться. Это дело государственного масштаба.

– Клянусь жизнью своих детей, – торжественно произнес юноша. Мещеряков поморщился. Он не терпел этой современной развязной моды о самых серьезных вещах говорить с этакой незамысловатой иронией, но ничего не попишешь. Теперь все надо всем гогочут, и пошла эта зараза, конечно, с телевидения. Сперва это было идеологически оправданно: лучшим способом развеять нелепые романтические коммунячьи мифы были издевка, сарказм, но впоследствии, к сожалению, глумливая манера все высмеивать начала, как ржавчина, разъедать и высшие принципы человеческих отношений, к примеру, уважение к старшим по званию и по возрасту. От этого теперь приходилось страдать не только на службе, но и в семье. Не далее как вчера десятилетний Петрик огорошил его невинным вопросом:

– Дедуля, а ты не 'совок'?

Пришлось выпороть малолетнего остроумца, хотя это далеко не лучший метод воспитания.

Иван Полищук, которого генерал намерился к себе приблизить, был далеко не худшим экземпляром подрастающей смены, но и в его речах нет-нет да и проскальзывала искорка цинизма. Однако когда Мещеряков поделился с ним задумкой и объяснил, какую роль тому предстоит сыграть в благородном начинании, на чистом юношеском лице отразилось искреннее восхищение.

– Достоин ли я, Павел Демьянович?! Справлюсь ли? – вымолвил он, раскрасневшись.

– Ничего сверхсложного, – успокоил его Мещеряков. – Работать будем по такой схеме. Я наговариваю мысли, рассказываю всякие эпизоды, а ты записываешь на диктофон. После немного обработаешь, придашь тексту, так сказать, литературную оправу – на то ты и поэт, – и готово! Учти, заодно подработаешь. Заплачу аккордно.

– Бог с вами, Павел Демьянович, – воскликнул юноша. – Какие могут быть деньги. Почту за честь прикоснуться… Это я вам должен платить за то, что учите, обратили внимание…

Вечером пожаловался матери и Нине:

– Мамонты не вымерли, они правят миром в новом обличье.

Домашняя обстановка была нездоровой. Матушка, как обычно после Алешиного визита, денно и нощно молилась и плакала, и Нина Зайцева замкнулась в себе и даже по магазинам перестала ходить. Целыми днями бродила по квартире нечесаная, неприкаянная и дожидалась ночи. Ночью приходила и пила его кровь. Она сказала, что заставит его полюбить или умрет.

– До меня же ты как-то продержалась, – возразил Иван.

– Неужели у тебя нет ни капли сочувствия, чудовище?

Такое упрямство его удручало.

– Но ты же не можешь жить у нас вечно? Вдруг кто-то спохватится.

– Скажи, чем я тебе не подхожу?

– Почему не подходишь? Ты красивая, добрая, веселая. Я о такой девушке всегда мечтал. Это я тебе не подхожу. Тебе нужен другой мужчина. Постарше возрастом, более солидный. Чтобы тебя обеспечивал.

– Ты думаешь, я дрянь?

– Почему обязательно дрянь? Сейчас ни в ком; не разберешься.

– Тебе не нравится, что я с другими спала?

– Почему не нравится? Сейчас все друг с другом спят. А что еще делать?

– Попробуй выгони, увидишь, что будет!

Она терзала его сердце.

В конце августа Сидоров прислал досье, не все целиком, а небольшую часть, ту, что касалась Благовестова: три толстых папки с копиями документов, писем, фотографиями и выписками из прокурорских дознаний.

Полночи Алеша Михайлов наслаждался занимательным чтением. Материалы были систематизированы по периодам. Самый мощный и активный этап деятельности Благовестова падал на семидесятые годы, когда Алеша еще пешком под стол ходил. Комментарии, сделанные на тетрадных страничках дотошным Сидоровым, напоминали кровавый криминальный роман. Благовестов представал перед восхищенным Алешей как человек с тысячью лиц, наподобие Аркадия Райкина, неутомимый, коварный, мудрый, беспощадный собиратель подпольной империи. С ним никто не мог тягаться. Всевышний его хранил. Из каждой свары, после очередного нашумевшего уголовного дела, когда головы авторитетов лопались, как гнилые тыквы, и взволнованные народные судьи объявляли сокрушительные приговоры, Елизар Суренович поднимался еще более могущественным и целеустремленным. Это был паук, который из каждой порванной ячейки ухитрялся вытягивать еще более тугую и прочную сеть. К восьмидесятым годам его благоденствие стало непоколебимым, а липкой паутиной подкупа и шантажа были повязаны не только крупные финансовые воротилы (якутские алмазы, рыбные промыслы, Сахалин- нефть), но и государственные чиновники первого звена в разных республиках, чьи имена не сходили со страниц газет…

К середине ночи Алеша отложил папки и задумался.

Он курил и глядел в окно на звездное небо за приподнятой малиновой шторой. Старый пес Сидоров оказал ему великую услугу, развеял его наивные иллюзии. Никому не справиться с Елизаром при жизни. Его и мертвого трудно будет одолеть. Он из тех редких людей, кого раны омолаживают.

Насте тоже не спалось, и она принесла мужу кофе.

Они часто так встречались среди ночи у него в кабинете для самых задушевных разговоров. Алеша усадил ее рядом с собой.

– Я долго смотрела на тебя, – сказала Настя, – а ты меня не замечал. Не люблю, когда у тебя такое лицо, О чем ты думал?

У Алеши был счастливый брак, он женился по любви, и ему встретилась женщина, каких на земле больше нет, но была в этом прекрасном браке одна несуразность: он не мог быть откровенен с женой. Это мало его заботило, потому что он вообще не знал, что такое быть откровенным с другим человеком.

– Ты что-то хочешь сказать? – спросил он.

– Хочу, но боюсь. Это очень важно.

– Я догадываюсь.

– Конечно, догадываешься. Но дело в том, что я больше не буду делать аборт.

– И когда?

– Совсем скоро, через шесть месяцев.

Была и вторая несуразность в их счастливом союзе: они спали вместе, при случае ели из одной тарелки, но он был не властен над ее душой. В сущности, их отношения ничуть не изменились с той давней автобусной остановки, где они познакомились и где Настя в раздражении толкнула его на мостовую под летящий грузовик.

Алеша нагнулся и поцеловал ее теплые губы:

– Что ж, ты будешь хорошей матерью.