— Вы не сомневайтесь, дяденьки, я сильная, я медсестрой работала, я кровь сдавала… Вы, пожалуйста…

Посмотрели они на все мои документы, и подполковник приказал:

— Отправить домой! С первой попутной машиной!

А пока придет машина, временно назначили меня в медсанвзвод. Я сидела и делала марлевые тампоны. Как только увижу, что какая-то машина подходит к штабу, тут же — в лес. Сижу там час, два, машина угла — возвращаюсь…

И так было три дня, пока наш батальон в бой не пошел. Первый танковый батальон тридцать второй танковой бригады… Все ушли в бой, а я готовила землянки для раненых. Полчаса не пошло, как раненых стали привозить… И убитых… В этом бою погибла и одна наша девчонка. Ну, и про меня забыли, уже привыкли. Начальство уже не вспоминало…

Теперь что? Теперь надо в военное одеться. Дали нам всем вещевые мешки, чтобы мы вещи свои туда убрали. А вещмешки новенькие. Я лямочки отрезала, донышка распорола и надела на себя. Получилась военная юбка… Нашла где-то гимнастерку не очень рваную, подпоясалась ремнем и решила похвастаться девчонкам. И только я перед ними покрутилась, как в нашу землянку заходит старшина, а за ним идет командир части.

Старшина:

— Смир-рно!

Заходит подполковник, старшина к нему:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться! С девчатами чепе. Я им вещмешки выдал, чтобы они вещи свои уложили, а они сами туда залезли.

И тут меня узнал командир части:

— А, так это ты, «заяц»! Ну, что ж, старшина, надо обмундировать девчат.

Уже про машину, что надо уезжать, никто не вспомнил. Выдали нам обмундирование. У танкистов брезентовые штаны, да еще с накладкой на коленях, а нам дали тонкие, как из ситца комбинезоны. А земля напополам с металлом перемешана, камни все выворочены — опять мы оборванные ходим, потому что мы не в машине сидим, а по этой земле ползаем. Танки часто горели. Танкист, если останется живой, весь в ожогах. И мы обгорали, потому что вынимаешь горящего, в огонь лезешь. Очень трудно человека вытащить из люка, особенно башенного стрелка.

…Мы пришли необученные, кто в каком звании — не понимали, и старшина нас все время учил, что теперь мы настоящие солдаты, должны приветствовать любого выше нас по званию, ходить подтянутыми, шинель на застежках.

Но солдаты, глядя, что мы такие молодые девчонки, любили подшутить над нами. Послали меня однажды из медсанвзвода за чаем. Я прихожу к повару. Он на меня смотрит:

— Чего пришла?

Я говорю:

— За ча-ем…

— Чай еще не готов.

— А почему?

— Повара в котлах моются. Сейчас помоются, будем чай кипятить…

Я приняла это вполне серьезно, взяла свои ведра, иду обратно. Встречаю врача:

— а чего ты пустая идешь?

Я отвечаю:

— Да повара в котлах моются. Чай еще не готов.

Он за голову схватился:

— Какие повара в котлах моются?..

Вернул меня, выдал хорошенько этому повару, налили мне два вера чаю.

Несу чай, а навстречу мне идут начальник политотдела и командир бригады. Я тут же вспомнила, как нас учили, чтобы мы приветствовали каждого, потому что мы рядовые бойцы. А они идут двое. Как же я их двоих буду приветствовать? Иду и соображаю. Поравнялись, я ставлю ведра, обе руки к козырьку и кланяюсь одному и второму. Они шли, меня не замечали, а тут остолбенели от изумления:

— Кто тебя так учил честь отдавать?

— Старшина учил, он говорит, что каждого надо приветствовать. А вы идете двое и вместе…

Все для нас, девчонок, в армии было сложно. Очень трудно давались нам знаки отличия. Когда мы прибыли в армию, еще были ромбики, кубики, шпалы, и вот сообрази, кто там по званию. Скажу т — отнеси пакет капитану. А как его различить? Пока идешь, даже слово «капитан» из головы вылетит. Прихожу:

— Дяденька, а дяденька, мне дяденька велел вам отдать вот это…

— Какой еще дяденька?

— В синих брюках и зеленой гимнастерке…

Запоминалось не то, что этот лейтенант, а тот капитан, нам запоминалось другое: красивый или некрасивый, рыжий или высокий… «А, вот, высокий!» — вспоминаешь.

Конечно, когда я увидела обгоревшие комбинезоны, обгоревшие руки, обгоревшие лица, я поняла, что такое война. Танкисты выскакивают из горящих машин, на них все горит, а кроме этого у них часто были перебиты руки или ноги. Это были очень тяжелые раненые. Он лежит и просит: умру — напиши моей маме, напиши моей жене… У нас уже было что-то большее, чем страх.

Когда танкисты саму меня подобрали с покалеченными ногами и привезли в село, это было село Желтое на Кировоградчине, хозяйка хаты, где размещался медсанвзвод, причитала:

— Яки ж молоденький хлопчик!..

Танкисты смеются:

— Яки ж то хлопчик, бабка, то ж дивка!

А на села надо мной и разглядывает:

— Яка ж то дивка? Яка ж то дивка? То ж хлопчик молоденький…

Я стриженая, в комбинезоне, в танкошлеме — хлопчик… Она на полатях мне место уступила и даже поросенка зарезала, чтобы я быстрее поднялась. И все жалела:

— Неужто мужиков не хватило, что дитэй таких побрали… дивчаток…

В восемнадцать лет на Курской Дуге я была награждена медалью «За боевые заслуги» и орденом Красной Звезды, в девятнадцать лет — орденом Отечественной войны второй степени. Когда прибывало новое пополнение, ребята приходили молодые, конечно, для них это было удивление. Я от них не отличалась, им тоже по восемнадцать-девятнадцать лет, и они иной раз с насмешкой спрашивали: «А за что ты получила свои медали?.. А была ли ты в бою?» Или, например, поддевают: «А пули пробивают броню танка?»

Одного такого я потом перевязывала на поле боя, од обстрелом, я и фамилию его запомнила — Щеголеватых. У него была перебита нога… Я ему шину накладываю, а он у меня прощения просит:

— Сестричка, прости, что я тебя тогда обидел…

А что мы знали тогда про любовь? Если что было, то школьная любовь, а школьная любовь еще детская. Я помню, как мы были в окружении… Нас со всех сторон жмут и жмут. Мы уже решаем: ночью или прорвемся, или погибнем. Думалось, что, вернее всего, погибнем… Не знаю, рассказывать вам это или не рассказывать…

Сидим мы, ждем ночи, чтобы все-таки сделать попытку прорваться, и лейтенант Миша Т., комбат был ранен, и он выполнял обязанности комбата, лет ему было девятнадцать, не больше… И он мне говорит:

— Ты хоть пробовала?

— Чего пробовала? — А есть хотелось страшно.

— Не чего, а кого… Бабу!

А до войны пирожные такие были.

— Не-е-ет…

— И я тоже еще не пробовал. Вот умрешь и не узнаешь, что такое любовь… Убьют нас ночью…

— Да что ты, дурак! — До меня дошло, о чем он.

Страшно было не то, что тебя убьют, а то, что умрешь, не узнав жизни, ничего не изведав. Это было