отменным рисунком рыб и птиц. Едва успев испить сего блаженства, кавалеры заметили под балконом вышагивающих среди подстриженных кустов двух унтеров из сопровождения его сиятельства барона Фон- Фигина. Подкручивая свои ковыльные мусташи, сии молодцы прошагали мимо балкона и осветили уношей пыланием своих не ахти каких безобидных глаз.
«Престраннейшую, Мишаня, испытываю облискурацию, глядя на сию пару мужланов, — проговорил Николя. — Весь возбуждаюсь, как будто пред собой чую пару блядей. Ужли к мужеложству влечет? С тобой такого не бывает?»
Мишель отвернулся от друга, дабы тот не уловил тягостного смущения в его чертах. Открыть ли ближайшему наперснику свой наигорчайший-наисладчайший секрет? Никогда еще не приходилось ему скрывать чего-либо от Николаши. Нет-нет, сие не имеет возможности! Такого рода мимолетность в соединении с правящим величием порушит наши братские узы сердешные, выставит законченным мужеложцем, хоть и являюсь в яви токмо жертвою чего-то, сродни черной магии.
«Ах, Коляня, вспомни вчерашние тезы Вольтера, — изрек он. — При всем его мнимом безбожии не знаю я боле религиозной персоны. Замысел дал нам какую-то иную любовь, все остальное, от чего мы, как павианы, дрожим, чистая облискурация».
«Уж не собрался ли ты в монастырь, любезный братец?» — буркнул тут Николя и, Мишку в сей роли вообразив, бурно расхохотался.
Тут оба узрели шагающего по аллее Гран-Пера. Будто забыв о своей хромотце, граф торопился куда-то. При виде юнцов на балконе махнул им увесистой тростью: «Эй, офицеры, немедля оденьтесь и ждите приказа!»
Барон Фон-Фигин в темном суровом кафтане и армейской треуголке мерно прогуливался от Артемиды Пелосской до Аполлона Пифийского и обратно. Тень его иногда вытягивалась до долготы Петра Первого, иногда сплющивалась до царевны Софьи. Близился кризис идиллии, новой непогодой надвигалась История. На десятом повороте к нему пристроился вызванный по его приказу генерал Афсиомский, пошел рядом. Молчали. На пятнадцатом повороте возник найденный по приказу без пяти минут адмирал (или без четверти?) Вертиго, пристроился, подвязывая где-то на суше порванный галстух. Молчали.
Барон наконец разжал уста: «Милостивые государи, по вашему мнению, кто является здесь на острове главным военным начальником?»
Генерал и коммодор развели тут руками, показывая, что на сей вопрос нет иного ответа, чем подразумеваемый.
«А ведомо ли вам, господа, что у меня есть все полномочия и причины отослать вас на материк и далее, в Санкт-Петербург? Надеюсь, вы не запамятовали, что я послан сюда лично Императрицею Всея Руси как ее доверительный представитель? Как же пришло вам на ум утаить от меня вчерашнюю кровавую баню? Как получилось, что новость сия стала известна мне лишь за столом, в светской беседе, в присутствии Вольтера? Днями сюда прибудет Егор. Что передам я с ним Ея Величеству?»
Барон резко отошел в сторону, как бы для того, чтобы с нового угла взглянуть на провинившихся соратников. Вся его фигура с рукой, упертой в бок, с лицом, обострившимся то ли от резкого движения, то ли от оскорбленного достоинства, с помрачневшими властными глазами, ныне ни на мельчайшую йоту не напоминала того молодого человека, который производил на всех наиприятнейшее впечатление своей мягкостью и шутливой склонностью характера. Перед нами теперь зиждилась сама фигура абсолютизма. Лишь слабая дудочка чуть-чуть смягчала неоспоримую тему волторны: она заключалась в скульптуре дурацкого Пана, возле которой разыгралась вся сцена.
Два высших чина стояли во фрунт. Объяснения были б нелепы. Произошел типический случай недооценки истинной субординации. Афсиомский молча прощался с музой Истории. Вертиго думал о переходе в коммерческий флот. Оба почему-то исключали возможность суда военной коллегии. Фон-Фигин теперь медленно приближался.
«Ну хорошо, господа, пока что я извиняю вас и делаю это лишь по причине нужды в безотлагательных и решительных действиях. Как стало мне известно от моей собственной службы, отряд ушкуйников и мародеров возглавлял некий беглый российский каторжник, числимый в списках тайной экспедиции под кличкой Страшун. Да-да, вы верно располагаете, милостивые государи: это не кто иной, как тот самый Казак Эмиль, в погоне за коим мы вчера едва ль не потеряли двух наших лучших офицеров. Ныне, еще до того, как восстанет ото сна великий Вольтер, то есть до возобновления исторических бесед, порядок коих с мельчайшими деталями продуман был нашей Государыней, мы должны решить, как нам избавиться от сей докуки. Сделать сие надлежит с высшей деликатностью, поелику в сию диспозицию, возможно, вовлечена одна значительная германская держава и лично монарх оной, известный своей вельми углубленной прозорливостью. Ласкаюсь узнать мнение на сей предмет особ, получивших рекомендасию тайного советника Никиты Панина, то есть ваше, Ксенопонт Петропавлович, и ваше, Фома Андреевич».
Сказав сие, барон направился к эрмитажной беседке, венчавшей благовоспитанный парковый холм, с коего открывались обширные виды на обе бухты острова Оттец, к сему моменту как бы застывшие в ожидании нашествия бури. Ободренные обращением по имени-отчеству чины следовали за ним.
«Ваша светлость, Федор Августович, — заговорил Афсиомский. — Упрек ваш мы приемлем со всей ответственностью, не так ли, Фома Андреевич (Вертиго поклонился с вновь пробудившейся британской сдержанностью)? Однако промах сей покорнейше прошу возложить целиком на меня как на лицо, коему Никита Иванович Панин поручил устройство всего, кх, кх, куррикьюлума. При сем осмелюсь сказать, что ошибка была вызвана не толь небрежливостью, коль желанием уберечь высокую филозофию бесед вашей светлости с великим Вольтером от соприкосновения с грубой справедливостью, сиречь действительностью. Что касаемо Страшуна, альяс Казака Эмиля, мною в содружестве с коммодором Вертиго уже произведены некие действия, призванные споспешествовать устранению сего опасного ушкуйника из анналов Клио…»
«Да это еще что? — поднял бровь барон Фон-Фигин. — Вот уж не думал, что муза Клио ведет какие-либо анналы».
«Сие есть шутка, господа», — уточнил Афсиомский.
«Ах это шутка? Так давайте посмеемся!»
И все трое разразились мрачноватым хохотом. Далее граф Рязанский обстоятельно поведал посланнику о мерах по изъятию ушкуйника из анналов. В Гданьске у нас есть друг, некое влиятельное лицо, коммерциалист и член магистрата пан Шпрехт-Пташек-Злотовский по кличке Труба. Будучи польским, а также российским и немецким патриотом, он пребывает в анналах Клио (шутка, шутка!) сторонником всего пчеловодства.
«Какого еще пчеловодства, Ксенопонт Петропавлович?» — удивился барон.
«Пчеловодства?» — удивился граф.
«Вы сказали, что он является сторонником пчеловодства».
«Я сказал, сторонником человечества».
«Коммодор, а вы как услышали?» — поинтересовался барон.
«Я услышал пчеловодство, ваша честь, но подумал о человечестве», — бесстрастно ответствовал моряк.
«Хорошо, значит, впредь так и будем поступать: ежели слышится пчеловодство, будем думать о человечестве, — кивнул барон. — Продолжайте, граф».
Рассказ был продолжен. Названную фигуру, будем называть его для простоты Злодей, пан Шпрехт, будем называть его Труба, созерцает уж со времен окончания войны в подвале своей ресторации «Златы Льон», что на улице Длуга в вольном мясте Гданьск. Также он знает кнайпы, кои Злодей со своей свитой дезертиров и мародеров посещает по соседству с нами в порту Свиное Мундо. Да и в других мястах по Помераньскому брягу. Еще до злодейского нападения по сверхскорой связи Трубу попросили прибыть в Свиное Мундо, куда за ним был послан вельбот с Ея Величества пушечного корабля «Не тронь меня!». Сюр се моман, мон барон, Труба ожидает вашего приглашения на пристани, то есть в полустах саженях отсюда.
