«Летит стальная эскадрилья»… Отлетали эскадрильями. Галкину в этой песне нравился лишь мотив, потому что стальными в тогдашних самолетах были только стрелки авиакомпасов.

Курский соловей Кеша Игошин, он все ее насвистывал «неся распластанные крылья», ехал под Смоленск в часть назначения из Ворошиловградской школы военных пилотов. На станции Золотухино выпорхнул из вагона и явился в полк с молодой женой и в новых яловых сапогах кустарной работы: фабричных по его ноге так и не могли подобрать за два года учебы. Поначалу после команды «Отряд… отбой!» к его кровати как на экскурсию ходили. Сравнивали подошвы своих сапог с кешиными ступнями, измеряли длину и ширину их логарифмическими линейками и определяли площадь — где-то около шестисот квадратных сантиметров получалось. Анекдот сочинили: приехал якобы Кеша Игошин в райцентр на базар — по радио над площадью о новых налогах на колхозников передают. Дослушал до конца…

— Ну и жмуть…

— Кто: «жмуть»? — милиционер в гражданском тут как тут.

— Та хто… Сапоги.

— Какие сапоги, ты же босиком.

— А вот, только что продал…

Казенные тогда на родной станции Золотухино Кеша, видимо, действительно продал и за ту же цену стачали ему по заказу до того изящно, что чуть ли не спать ложился в тех чеботах счастливый, за кои-то веки ноги в них как дома.

И с ходу — на аэродром, ибо из вновь прибывших он один остался не аттестованным по самолетовождению. Вручили планшет с картой, отвели пять минут на изучение маршрута-треуголки — и лету. Час лишнего прождали, прождали два, а излишков горючего — на полчаса.

Молодуха в рев:

— Разбился…

— На У-2? — успокаивают ее. — На этом захочешь — не разобьешься, он как бумажный самолетик сам сядет. Не плачь, явится твой Иннокентий.

Явился, конечно. За ним на поводу пара волов, за М-2 — У-2 на буксире. Народу, — и военного, и гражданского, — сбежалось как на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Кому ристалище, а Кеше позорище. Позор — ладно, в особый отдел вызвали.

— Почему произвел посадку где не положено?

— Бензин кончился.

— Почему кончился?

— Долго летал. Потерял ориентировку и не смог…

— Почему потерял?

— Компас испортился. Куда ни поверну — там и север.

— Хорошо, проверим. Пока свободен.

Проверили — исправный компас. И уже не вызвали — доставили на допрос. В третьем часу ночи.

— Сядь вон туда к стене и вспомни, работал или не работал компас. И кому и какие сведения передал? Рассказывай и поживее.

Сел. Закинул нога на ногу, сверкнув подковой во весь каблук. Смотрел, смотрел на нее военный дознаватель — и, гляди-ка ты, вдруг смешно ему стало.

— В этих сапогах летал?

— В этих, — кивнул Игошин.

— И подковки из курского железа? Все ясно, иди домой. Иди, иди. Северный полюс где, а у тебя на каждой ноге по курской магнитной аномалии.

Теперешние ЯКи в общем-то неплохие машины, единственный недостаток которых — водяное охлаждение. Это не трактор, не остановишься, не заглушишь мотор, чтобы заклепать трубку радиатора в том месте, где она потекла.

— А прижмет — додумаемся и до такого, — усмехнулся Михаил.

Он возвращался с фронтового слета снайперов, и теперь только начинал понимать, что зря отказывался поехать на него: разговор шел дельный. А главное — Суворова вспомнили: воюй не числом, а уменьем. Шапками хотели забросать. Европу шапками не забросаешь.

Хороший слет. И умная чья-то голова додумалась до этой вольной охоты: вольному — воля, ходячему — путь. Елисеич с Филатовым тоже обрадуются. Ваня Грищенко — вовсе.

Нет, а Героев-то что-то мало слетелось, двое всего.

И немного не по себе Галкину было от того, что его узнавали.

— Смотри, смотри, — услышал он в первый же день, — это, случаем, не тот ли уж самый он и есть Галкин? Ну, который в «Правде» сфотографирован.

— Вообще-то, похож, слушай. Только тот пополней. И мордашка круглее.

Фотокор прикатил сразу же после утреннего сообщения Совинформбюро от 28 июня 1942 года. Потом его фотография была перепечатана во фронтовой газете, потом в армейской…

Мечтал, ли о второй Звезде Героя Галкин — никто не знает. Но все знали, что он и одной не хотел выделяться, нося на груди лишь ордена Ленина и Красной Звезды. Сбивал ли еще кто за каждые два фронтовых дня по самолету — тоже пока не установлено, а до поездки на фронтовой сбор снайперов на его счету значилось уже двадцать четыре сбитых и уничтоженных на аэродроме немецких самолета.

И особенно возненавидел он бомбардировщики после того, как однажды, израсходовав весь боезапас и с нолем на бензодатчике, стал свидетелем полного уничтожения бомбами крохотной деревушки возле Одессы.

Изучив расположение огневых точек и сферы поражения, он заходил к «юнкерсам» между этих сфер, пролезая в цель не шире двух метров и распарывал фюзеляжи как наволочки с затхлым пером… И после трех сбитых им в том бою бомбардировщиков немцы вынуждены были соображать самодельную подвеску под хвостовое оперение и садить в нее стрелка с пулеметом. Встретил однажды Михаил такую «модификацию» в небе, и отрубил пушечной очередью этот хвост вместе с килем, хвостовым оперением и стрелком в плексигласовой корзине.

— Враг, конечно, но все равно как-то не по себе стало, когда он закувыркался с выпученными глазами, — признался Галкин технику самолета Макееву. — Ты только никому не говори, Петя, а вот схлынул пыл — и жалко даже пацана, лет восемнадцать ему, не больше. Ну ведь не сам же залез он в ту кошелку — затолкали.

— Не знаю, Миша… Ясное дело, что и среди них не все фашисты, но на то она и война, кто кого вперед…

Человеку свойственно предчувствовать. Беду. Радость. Смерть. Особенно свою. И особенно воюющему.

— Как в воду смотрел, — обязательно припомнит потом сосед по окопу или по койке неопровержимое доказательство этого предчувствия.

— Сроду не брякал он теми медалями, тут нацеплял, как на парад. Вот он и есть последний солдатский парад.

Нет, Галкина тревожило что-то другое. Первые свои самолеты вспомнил, и Кешу Игошина с его подковками. И песню эту. И вспомнилось, оказывается, тоже неспроста.

На стоянке не было машины.

— Где?

— Где, — спрятался под козырек замасленной фуражки Макеев. — Иванов на ней лиственницу таранил. Эту, которая ориентир.

— И что с ней?

— Ничего. Шишечек с десяток осыпалось, а…

— Да не с лиственницей, с машиной…

— Что… Гармошка.

— А тебя кто просил давать ее этому салажонку? Иванов… Иванов… Не тот, который про меня в газете распинался, какой я хороший отец-командир?

— Тот. Но ему Грищенко приказал лететь…