В Вашингтон мы въехали по грязной улице, мимо ряда одноэтажных частных домиков, узких, налезающих друг на друга строений, из чьих окон смотрели на нас грязь и нищета. Там и сям виднелись островки весенней травы, готовые к тому, что их вот-вот затопчут свиньи, которых на первый взгляд было гораздо больше, чем жителей Столицы. Улица вывела нас на широкий проспект, величественно проложенный, но обрамленный не более элегантными или благородными по своему виду зданиями, чем хижины, мимо которых мы проехали раньше. Если бы купол Капитолия не манил нас к себе, сверкая в лучах апрельского солнца, я была бы уверена, что мы едем по широкой дороге в никуда. В этой поездке невозможно было не сравнивать Вашингтон с Городом у Большого Соленого озера. У первого имелось пятидесятилетнее преимущество перед вторым, и тем не менее любой справедливый наблюдатель отдал бы первенство столице Зайона как более упорядоченному и лучше устроенному центру деловой и культурной жизни.

Наша группа из четырех человек — Лоренцо, майор Понд, мистер Редпат и я — вошла в здание Капитолия через тускло освещенный холл, известный под названием Крипта. Клерк в эполете сообщил нам, что мы стоим прямо под знаменитым куполом. Помещение поддерживали сорок коричневых колонн, жилы с силой пронизывали камень, словно желая выказать напряжение, которого требовал их труд: ведь колонны держали на себе все это здание.

Клерк, похожий на птицу человек, с короткими, взмахивающими, словно крылья, руками, провел нас в зал заседаний конгресса. Меня поместили в Зону Ожидания для Дам — отгороженную секцию кресел, а майора Понда и мистера Редпата пригласили сесть вместе с мужами конгресса. Клерк хотел посадить Лоренцо вместе с ними, но я настояла, чтобы мальчик остался со мной.

Мистер Джеймс Блейн, спикер палаты, — человек с живым умом, вышколенный и закаленный холодными ветрами штата Мэн. У него непроницаемый взгляд газетного редактора, каким он и был когда- то, в бытность свою в Портланде. Когда я явилась в зал, он ораторствовал со своей высокой кафедры — этого кормила власти, — крепко сжимая в руке знаменитый молоток: он читал палате — по случайному совпадению — лекцию об отделении церкви от государства. Клерк передал ему мою визитную карточку и рекомендательное письмо.

К моему удивлению, спикер положил молоток, покинул кафедру и пригласил меня в элегантный кабинет спикера. У пылающего камина, под мягким сиянием французской люстры, мистер Блейн попросил меня рассказать ему историю моей жизни. Я начала свой рассказ, но не успела зайти далеко, как он послал клерка снова в палату с указанием, чтобы другой член конгресса заменил его на кафедре спикера. Я продолжала говорить, и минут через двадцать человек, заместивший спикера, покинул кафедру и пришел меня послушать. Говорила я целых два часа; каждые несколько минут то один, то другой член высокой палаты покидал Зал заседаний и заходил в кабинет спикера. Прежде чем я успела закончить, кабинет был полон, а те, кто не поместился, теснились на цыпочках у двери.

Я рассказала им все, о чем поведала на этих страницах, Дорогой Читатель, — от ранней славы Джозефа Смита до обращения моих родителей. Описала мои первые встречи с Бригамом, свой несчастливый брак с Ди и дружбу Бригама во время моего развода. Я говорила им о горе моей матери, когда сначала одна жена, а затем и другие вошли в ее дом, и о своем ощущении, что многоженство лишило меня отца, — столь большие требования предъявляло оно к его моральному и душевному состоянию. Я обрисовала мужам конгресса устройство и быт Львиного Дома и власть Дома-Улья, расположенного по соседству с ним. Описала ухаживание за мною Бригама, неприятности, возникшие у моего брата с законом, и последовавшее за этим мое повиновение. Я изложила им по-честному каждую подробность того, что значило для меня быть девятнадцатой женой, получая жалкие крохи нежности и поддержки, которые это положение могло мне дать. Все это я описала мужам конгресса — людям, отвечающим за законы нашей чудесной страны. Я могла видеть, как воспринимался ими мой рассказ, по их щурившимся глазам, по их взволнованно вздрагивающим губам, прячущимся в усах и бородах.

Я убеждала их принять необходимые законы, запретить этот пережиток Варварства.

«Что же мы за страна, если допускаем, чтобы такое у нас существовало? Чтобы сегодня, когда мы сидим у этого жаркого камина, на этой прекрасной мебели, под крышей этого величественного здания, когда мы так спокойно сидим здесь, тысячи женщин и еще больше детей страдают от столь варварской системы? Мормоны будут взывать к вам во имя свободы вероисповедания. Они станут говорить вам — и в самом деле, уже говорили вам об этом, — что, заставляя их подчиняться законам страны, вы преследуете их за их религиозные убеждения. Если вы склонны поверить этому, если вы колеблетесь, не желая попирать права верующих, тогда я умоляю вас посмотреть на эту проблему вот с какой точки зрения: пусть мужчина будет с какой-то женщиной, и с еще одной, и еще с другой после этой, если он так предпочитает. Пусть он так поступает во имя свободы, которую мы все так высоко ценим. Но как только у него появляется ребенок — когда в его дом входит сын или дочь, вы уже не можете отводить глаза или защищать такое положение ради свободы вероисповедания. Разве каждый ребенок не заслуживает чего-то лучшего, чем небрежение? Разве вы и мы и каждый из всех нас не должны защищать и оберегать этого ребенка? И как насчет прав этого ребенка — его права быть защищенным, ее права вырасти и выбрать ту или другую веру по ее или его предпочтению?

Глубокоуважаемые джентльмены, члены великой палаты, я очень прошу вас, не дайте этой доктрине заманить вас в ловушку. Не размышляйте над вопросами о Боге и Иисусе Христе. Вы — законодатели, а ваши законы постоянно обходятся. Объявите преступлением пренебрежение к жене. Объявите преступлением пренебрежение к ребенку. Объявите преступлением заставлять одну женщину принимать другую под крышу своего дома. Объявите это преступлением, ибо это и есть преступление. Это не религиозная практика, это не выражение веры, это не свидетельство свободы — это преступление жестокости и оставления жены и ребенка в заброшенности. А сегодня все это допускается в пределах ваших границ, с вашего дозволения. Ваше молчание позволило Бригаму объявить это Истиной. Я сама, разумеется, дорожу своей свободой, однако я никогда не допущу, чтобы моя свобода ограничивала свободу другого. В этом смысле я не являюсь совершенно свободной и никто из нас не является совершенно свободным.

Джентльмены, вот, позвольте мне познакомить вас с моим сыном Лоренцо. Он проехал со мной весь этот путь. Я эгоистически взяла его с собой, так как не могла представить себе эту поездку без него. Мне следовало оставить его в школе, с его братом. Но я не смогла, ибо он в конечном счете и есть главная причина того, что я взялась вести эту битву. Стоит мне взглянуть на него, как я вспоминаю о своей задаче. Если моя история не произвела на вас впечатления, взгляните на нее глазами моего сына. Представьте себе, что этому мальчику пришлось увидеть и как это на него повлияло. Если у вас нет обязанности защищать меня, я прошу вас хотя бы дать защиту ему».

Когда я окончила свою речь, мужи конгресса бросились ко мне знакомиться, они протягивали мне свои визитные карточки, обещали поддержку. На некоторое время вокруг меня образовался плотный кружок мужчин, рядов в десять толпившихся друг за другом, и раздавались поздравления, словно на праздничной вечеринке: десятки голосов говорили одновременно, создавая страшный шум. В какой-то момент что-то стало происходить на дальней кромке этой толпы, что — я не могла разглядеть: многие вдруг смолкли и побуждали замолчать других, и люди стали расступаться. Воцарилась тишина — неожиданная и абсолютная, в ней чувствовалось что-то зловещее. Мужчины расступались, давая кому-то пройти. Я не могла бы сказать и поначалу даже вообразить — кому именно. Потом постепенно до меня дошло, что, видимо, Бригам каким-то образом последовал за мной в Капитолий. Он был здесь, но я не знала зачем. Джентльмены все расступались, а я ждала, чтобы он наконец появился из-за их плеч и голов. Я увидела фигуру, какой-то силуэт, двигавшийся по направлению ко мне. Я прижала к себе Лоренцо, мои пальцы впились ему в плечи, и я ненавидела себя за то, что не оттолкнула сына подальше от опасности, но я никак не могла отпустить от себя моего мальчика. Толпа продолжала расступаться, человек, шедший вперед, стал более ясно виден, и когда наконец последнее кольцо мужчин распалось и отодвинулось в стороны, давая гостю пройти, только в этот момент я увидела перед собой, очень близко, на расстоянии вытянутой руки,