там, в Месадейле, я часто задумывался: а знает ли кто-нибудь, кроме моей мамы, что я живой?

Я вывернул назад на шоссе. Патрульная машина следовала за мной так близко, как ей позволяло кильватерное облако пыли от моего фургона. Этот эскорт не покидал меня всю дорогу, спускаясь за мной по пологому холму, взбивая свое собственное облако красной пыли. В какой-то момент он взялся за радио — вызывал кого-то. Если бы это был полицейский фильм, камера показала бы салон его машины. Но это был не полицейский фильм, и я не могу сказать, что он передавал по радио: «Порядок?» или «Он наконец уехал?» — а может: «Это он?»

Я выехал на асфальт, и мой фургон перестал дребезжать. Позади меня патрульная машина остановилась у края асфальта, будто это река, слишком глубокая, чтобы рискнуть в нее войти.

Коп следил, как я отъезжаю, желая убедиться, что я на самом деле уехал. В зеркале заднего вида его машина становилась все меньше и меньше, затем он развернулся в три приема и направился назад, по длинной дороге в город. В конце дня он составит рапорт, запрет в сейф свой огнестрел и отправится домой поужинать макаронами вместе с дюжиной его одиноких жен.

Среди множества вопросов, с которыми мне пришлось столкнуться со времени моего отступничества от Церкви Мормонов, ни один не грешит большей путаницей и мистификацией, чем вопрос о том, почему я вообще вступила в сонм Святых Последних дней. Американская публика узнает в лицо мормонского миссионера, истово совершающего свой путь молодого человека, стучащегося в плотно запертые двери, не перестающего трудиться ни в зной, ни в хлад, чтобы широко нести свое слово. Многие люди, как я теперь понимаю, принимают меня за не так уж давно обращенную в веру Мормонов именно таким миссионером и поражаются, как могла здравомыслящая женщина поддаться на его уговоры. Однажды, во время моей лекции в Денвере, жена священника выговорила мне: «Вот где вы совершили ошибку, миссис Янг, вам ни в коем случае не следовало впускать этих миссионеров в двери вашего дома!»

На самом же деле я родилась Мормонкой, я — дочь ранних обращенных, двух глубоко верующих Святых, взрастивших меня на Книге Мормона и на эпическом повествовании о рождении этой веры — точно так, как какая-нибудь другая пара могла бы взрастить свою дочь на великих повествованиях Ветхого Завета. Я узнала об ангеле Моронии[19] раньше, чем об архангеле Гаврииле; о первой и второй Книгах Нефия[20] раньше, чем о Евангелии от Иоанна. Совсем малышкой я участвовала в исходе Мормонов из Нову в Зайон[21] и всегда считала это событие столь же чудесным, сколь чудесен был Исход евреев из Египта.

И даже при этом любопытствующая публика, привыкшая опасаться странствующего миссионера, часто подвергает сомнению происхождение веры моих родителей, а потому и моей собственной. Такая путаница и всеобщий скептицизм по поводу внезапного обращения в иную религию убеждают меня в необходимости описать, как моя мать, да и мой отец тоже, пришли в Церковь Мормонов и как они оба впервые познакомились с доктриной небесного брака — полигамии.

Моя мать при рождении звалась Элизабет Черчилль. Родилась она в округе Кайуга, что в штате Нью-Йорк, в 1817 году. Для ясности повествования я буду здесь называть ее этим именем, данным ей при крещении. Когда ей было четыре года, мать ее, принадлежавшая к методистской церкви, но женщина не весьма твердых убеждений, скончалась от холеры. В то время семья обитала в ничем не выдающемся домике с одной комнатой, где единственным украшением служила скрипка из Сент-Луиса, висевшая на крючке, вбитом в стену. Судороги начались около полуночи. Мать Элизабет только раз вскрикнула: «Господи Боже мой!» Через двадцать часов она скончалась. Элизабет, хотя ей было всего четыре года, все же поняла, что, когда ее мама попросила у Господа милосердия, милосердие к ней не снизошло.

Ее отец — оставшееся без гроша дитя Просвещения — был музыкантом по профессии и Фомой неверующим по темпераменту. Он обнаружил, что не способен взять на себя заботу о собственной дочери. Через два дня после смерти жены он оставил Элизабет у чугунных ворот дома, принадлежавшего мистеру и миссис Браун, бездетным и бездушным супругам, которые взяли девочку в дом в качестве дворовой прислуги. Отец пообещал Элизабет вернуться за нею, как только сможет. Она верила этому обещанию до тех самых пор, пока ей не исполнилось шестнадцать.

Минуло двенадцать лет, и Элизабет покинула дом Браунов с твердым намерением поехать в Сент- Луис. Она не могла бы объяснить словами свое интуитивное стремление туда. По правде говоря, это был единственный город, о котором, как она помнила, рассказывал ее отец. Однако она не была столь наивна, чтобы верить, что сможет отыскать его там. Осмелюсь предположить, что ее стремление было подобно стремлению пилигрима: он не надеется узреть Иисуса в Садах Гефсиманских и тем не менее жаждет посетить Иерусалим.

Сумев добраться до Питтсбурга благодаря любезности некоего семейства, отправлявшегося на Запад, Элизабет воспользовалась той единственной собственностью, которой обладает молодая девушка с пустым кошельком. Билетный кассир выписал ей билет на поездку по реке Огайо в обмен на интерлюдию при опущенных шторках в его кассовой будке. Кассир оказался человеком добрым, с круглой ямочкой на подбородке — прямо как на кончике груши. После всего он, как и обещал, выписал ей билет до Сент-Луиса. Они расстались, как продавец и покупатель расстаются после завершения сделки.

Следующей зимой, в Сент-Луисе, в католическом женском приюте, Элизабет родила мальчика, чей подбородок был отмечен ямочкой, словно кончик недозрелого плода. «Мы с сестрами приведем его в объятия Господни», — заявила медсестра. Таково же было и намерение самой Элизабет, однако, стоило ей взять на руки крохотного красненького Гилберта, она поняла, что не сможет его покинуть. На следующий день она потуже затянула перламутрового цвета ленточки своего капора под подбородком и ступила на улицы Сент-Луиса с похныкивающим младенцем на руках. Ей недавно исполнилось семнадцать лет.

Я окажусь далеко не первой из тех, кто сообщит вам, что для девушки в подобной ситуации почти нет возможности найти работу. Элизабет очень скоро признала, что у нее есть лишь один выбор, и согласилась работать у миссис Хармони, в ее особняке с мансардой и с роялем черного дерева посреди гостиной. Лучше всего ее роль в этом заведении можно обозначить как «девица № 8». Вот так она и встретилась с капитаном Закаром, опрятным и подтянутым славянином, который нафабривал свои рыжие усы до абсолютного совершенства. Он очень скоро признал Элизабет своей любимицей среди обитательниц гарема миссис Хармони, посещая ее салон каждый раз, как его пароход с гребным колесом, носивший имя «Люси», заходил в порт Сент-Луиса. Через некоторое время он предложил: «Элизабет, красавица моя, почему бы тебе не бросить эту работку, где ты обязана мужиков дюжинами печь, что твои блины, и не переехать жить ко мне?» Элизабет покинула дом миссис Хармони в тот же день. Капитан Закар поселил Элизабет с Гилбертом на борту «Люси», в каюте, где стены были обтянуты бархатом, а в китайской напольной вазе высилась пальма. Элизабет никогда в жизни не знала такой роскоши.

А еще на корабле она неожиданно встретила почтительное отношение к себе. Когда она проходила мимо, матросы снимали перед ней шапки, словно она хозяйка корабля, а музыканты охотно показывали Гилберту свои сверкающие трубы. Со своей стороны, капитан Закар каждый день дарил Гилберту новую игрушку: тряпичный мячик или бирюльки, а то и набор метательных колец с ярко-красным колышком в придачу. Капитан Закар баловал Элизабет дорогими подарками, среди которых были полусапожки из турецкого атласа и зонтик от солнца, украшенный пионами, который она впоследствии завещала мне.