Представьте себе, если соблаговолите, что вы покидаете единственный известный вам с детства мир, вашу семью, знакомый пейзаж, ваши обычаи и привычки, ваших соседей, вашу веру — пусть даже ваша вера уже поколеблена! Только вдумайтесь: вы прощаетесь со всем этим, не зная, куда направляетесь. Это было бы похоже на побег на Луну.
Могу Вам вот еще что сказать про наши первые часы в «Доме Пешехода»: я тоже был перепуган. В таком возрасте трудно определить, откуда произрастает твой страх, но я так понимаю, что я испугался, потому что мама была встревожена. Для мальчика не существует ничего более тревожащего, чем видеть, как мать или отец нервничает. Это подсказывает ему, что все не может быть хорошо. Мальчик этого не осознает, но он чувствует это, как собака чувствует истинное настроение своего хозяина.
Я помню, что кровать в том отеле была высокая и застлана красиво — валики и подушки были отделаны голубым дамастом. Хотя стояло лето, я помню, что замерз и забился под одеяла, пытаясь согреться в маминых объятиях. Мы лежали очень тихо, но так и не заснули. Заслышав шум внизу или в коридоре, мы оба застывали от ужаса. В какой-то момент, я это явственно помню, послышался такой звук, будто у нашей двери остановился человек. Я уверен: это был, скорее всего, коридорный, обнаруживший, что подошел не к тому люксу. Однако он стоял там, как показалось, целую вечность, дышал, ждал чего-то, мешкал. Мы крепко прижались друг к другу — мама и я. Да, я действительно в тот момент боялся за свою жизнь. И знаю, что мама тоже боялась. Она ничего не говорила мне о том, что нас могут убить Даниты, но в этом вовсе не было необходимости. Вы же знаете, как разговаривают мальчишки: на школьном дворе я узнал все, что можно, о бригамовской тайной полиции. Был слух, что они вырезают сердце у всякого, кто отступился от их веры. Ходили рассказы о том, что отступников затаскивают в пустыню и снимают с них скальпы, чтобы все выглядело так, будто их убили индейцы. Я припоминаю рассказ о человеке, который как-то утром объявил своей жене, что больше не доверяет слову Бригама. Еще до вечера он просто исчез. Бесследно, даже отпечатка ноги на песке не оставил или перчатки, оброненной на дорожке. Не знаю отчего, но вот это пугало меня более всего — как человек просто исчезает, ф-фу — и нету! Разумеется, все это были школьные байки, они обычно из самых невероятных. Способа проверить их не существует, во всяком случае теперь. Но, даже учитывая это, подумайте, какое впечатление они могли произвести на восьмилетнего мальчишку, чья мать поселилась в пользующемся дурной славой немормонском прибежище. Поэтому не важно, действительно ли наша жизнь подвергалась тогда риску; казалось, что это так, и страх наш был столь же реален, как белая луна, горевшая на небе.
На следующее утро к нам в номер явились несколько посетителей. Одна из них принесла мне теплую булочку, смазанную медом и посыпанную орехами, — чтобы меня отвлечь, как я понимаю. Было ясно, что произошло что-то очень значительное. Разумеется, я не понимал, что именно, но весь день люди продолжали приходить в наш номер — не просто Страттоны и Хейганы и майор Понд, но совсем другие: мужчины, которых я не знал. Во время этих визитов мама сидела в кресле красного дерева с вырезанной на раме вишневой гроздью. Посетитель сидел напротив, задавал ей вопросы и что-то записывал. Эти интервьюеры напоминали мне Приходских Учителей. Я понимал, что эти люди не Приходские Учителя, но заключил, что у них есть какая-то общая цель. Я не связывал эти интервью с газетными статьями о моей матери, которые появились на следующий день.
Я не собираюсь вкратце повторять здесь для Вас, как распря между моей матерью и Бригамом была обыграна прессой. Достаточно сказать, что газеты Бригама, особенно «Геральд», вели долгую и яростную кампанию против нее. Я уверен: Вы прочли отчеты об этом в архиве. Бригам возвел на маму все возможные обвинения, разве что не в убийстве.
Все это было вполне ожидаемо. Я вспоминаю майора Понда, чья военная форма всегда производила на меня огромное впечатление: он приходил к нам в номер и говорил маме и всем другим (кто они были? Судья Хейган? Он мне никогда не нравился, добавлю я), что Бригам сумел обработать корреспондента «Вестерн телеграф оффис» и «Ассошиэйтед пресс» в Юте. Лживые статьи о маме стали появляться за пределами Юты. Лицо майора Понда покраснело, на бакенбардах поблескивали капли пота. «Я разделаюсь с этой трижды проклятой „Кроникл“»! — кричал он. Я ясно помню, как тряслись блестящие медные пуговицы мундира на его груди.
Разумеется, я по большей части ничего не знал про ежедневные статьи об отступничестве моей матери. Как мог маленький мальчик, запертый в номере на четвертом этаже отеля в Солт-Лейке, узнать, что авторы редакционных статей в Сан-Франциско и Нью-Йорке воспылали скандальным интересом к его матери? Я знал только, что очень многие захотели с ней познакомиться. Часто перед «Домом Пешехода» собиралась толпа, люди указывали на наше окно. Отель стал еще одной остановкой в полигамном путешествии: Дом-Улей, пресловутый Львиный Дом, а теперь — «Дом Пешехода». Кто из проезжавших в Калифорнию мог устоять перед соблазном взглянуть на эти достопримечательности? Помню, мне нравилось отгибать штору, чтобы на них посмотреть. Было ясно, что эти люди не из Юты. Не знаю, как я мог понять это, но, вероятно, дело было в их нетерпении, в яркой расцветке их одежд или в том, как они небрежно говорили о Джо Смите и Бриге Янге — как мы с Вами могли бы говорить о персонаже фильма или романа. В их голосах не было ни почтения, ни благоговения, ни страха. Да, в этом-то и дело — в этом было их отличие. В равнодушии к глубине верований. Вера для них просто еще один вид неразберихи в длинном списке путаных вещей. Я помню, как один человек в холле отеля говорил своему компаньону: «Эти люди просто выжили из ума. Слабоумные все до одного. И миссис Девятнадцатая в их числе».
Жаль, но я должен сказать Вам, что у меня нет бабушкиного письма. Придется принять за соответствующее истине то, как переписала его мама в книге «Девятнадцатая жена». Я полагаю, это был единственный раз, когда мама задумалась над тем, чтобы отказаться от принятого ею решения. Но разумеется, тогда было уже слишком поздно повернуть все вспять. И что не менее важно, она попала в окружение тех, в чьих интересах было, чтобы она, невзирая на обстоятельства, шла вперед по пути сопротивления Церкви СПД.
На второй день нашего безвылазного пребывания в «Доме Пешехода» нас навестил мой дядя Гилберт. До этого момента мне приходилось мало общаться с этим человеком. Б
Разумеется, я тогда не знал, что мой дядя тоже был на пути к тому, чтобы покинуть Церковь. Он обещал маме полную поддержку. Я так понимаю, что в тот период он помогал ей деньгами. Вполне возможно, что это он оплачивал наше пребывание в отеле, хотя я не могу утверждать это с уверенностью. Если это действительно было так, то, весьма вероятно, эти суммы шли из тех выплат, какие Бригам назначил ему за то, что Гилберт помог устроить его брак с моей матерью. Как это называют на Востоке? Карма? Предполагаю, что обращаюсь с этим вопросом не по адресу.
В тот день, прежде чем покинуть наш номер, Гилберт опустился рядом со мной на колени. Он подвел большой палец мне под подбородок и приподнял мое лицо так, что я смотрел ему прямо в глаза. «Ты позаботишься о своей маме?» Он выудил из кармана две золотые монеты и большим пальцем вдавил их, одну за другой, мне в ладонь. Должен сказать Вам, профессор Грин, что эти монеты и сегодня все еще у меня. Они укреплены на фетровом стендике и стоят на самом верху секретера, за которым я Вам пишу.
Прежде чем я продолжу, я чувствую, что должен сказать несколько слов о памяти. Она полна дыр. Если бы разложили ее на столе, она походила бы на кусок кружев. Я влюблен в историю, профессор Грин. Я способен прогрызать свой путь сквозь саги, и биографии великих людей, и перипетии самых бурных дней. Наполеон, Джефферсон, Елизавета, Александр! Геродот, Фукидид, Гиббон, Карлейль! Видели бы Вы мои книжные полки! Они прогибаются от этих томов. Я испытываю глубочайшее уважение к Вашей профессии. Мастера историописания всегда были моими друзьями, а со времени ухода Розмари — тем более. При всем при том у истории есть один недостаток. Она — искусство субъективное, не менее, чем поэзия или музыка. У настоящего историка имеются два источника: письменные документы и показания свидетелей. Это так, как тому и следует быть. И все же один из них — это воспоминания, другой — запись, чаще всего по памяти. С этим недостатком ничего нельзя поделать, кроме как признать его существование. Однако именно он — ахиллесова пята вашей области исследований. В письме Вы утверждаете, что историк пишет
